Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине

Петр Алексеевич, сидевший в задних рядах, поднялся и тихонько, пригибаясь, вышел из клуба. Он вернулся домой, вошел в кабинет и начал писать по-английски обращение к рабочим западных стран.

«Трудящиеся культурных стран и их друзья из других классов должны прежде всего заставить свои правительства отказаться от мысли о вооруженном вмешательстве в дела России, как открытом, так и замаскированном, в форме ли вооруженной помощи или в виде субсидий разным державам.

Россия в настоящий момент переживает революцию, какую пережили Англия в 1639—48 гг. и Франция в 1789—94 гг., и все нации должны отказаться от позорной роли, какую во время Французской революции играли Англия, Пруссия, Австрия и Россия.

Надо иметь в виду то, что, пытаясь создать строй, в котором весь продукт соединенных усилий труда, техники и научного знания будет принадлежать обществу в его целом, русская революция не является простым эпизодом в борьбе партий. Эта революция подготовлялась с эпохи Роберта Оуэна, Сен-Симона и Фурье почти целым столетием коммунистической и социалистической пропаганды…»

Когда Саша привела делегацию в дом, Петр Алексеевич вошел в гостиную и отдал свое обращение Саре Ливингстон.

— О, это прекрасно! — сказала она. — Вас знает вся Европа, и письмо к рабочим Запада будет иметь огромное значение. Мы постараемся распубликовать его в европейских газетах.

— Буду очень признателен, — обрадовался Петр Алексеевич.

Делегация уехала, пообещав всеми мерами содействовать рабочему движению в защиту Советской республики.

А дни шли все более знойные. Свирепствовала засуха. Рынок умирал, и бешеная дороговизна была его предсмертным бредом: мера картофеля — 6000 рублей, фунт квашеной капусты — 200, четверть молока — 1900, десяток яиц — 2000, одна луковица — 75, мясо в рыночных рядах вовсе не появлялось. Редко кто заходил в эти опустевшие ряды. Город вообще казался пустыней в такую жару. Люди, потные, разморенные, двигались по улицам медленно, вяло. Если Петр Алексеевич выходил из дома, горожане здоровались с ним без всякого радушия, как бы по обязанности. Гулять было тяжко даже в тени деревьев. В воздухе висело сизое марево дыма. Где-то горели леса, и почти ежедневно (а иногда и ночью) раздавался набатный звон колокола. Гости Кропоткина, почти все старые, не могли, конечно, бежать на призыв колокола. Они отсиживались в усадьбе. Теперь тут не звучал вечерами «Блютнер», не пела Денисова. А днями дом совсем затихал. Повздыхав утром, поговорив о грозной засухе, все разбредались по углам. Вера Фигнер уходила под навес тучных липовых ветвей и читала за тесовым столом книги Петра Алексеевича, которые ей прочесть раньше почему-либо не удалось. А он запирался в кабинете. Софья Григорьевна шла поливать огород, чтоб спасти урожай от гибели. Катя садилась в затененной половине терраски, что-нибудь переписывала или выписывала для дяди, для его «Этики». Об этой последней его работе она непременно заводила разговор вечерами, когда все выходили из укрытий и собирались в столовой.

— И все-таки я с тобой не согласна, милый дядюшка, — говорила она. — Все верно, все прекрасно в твоей книге, но одного никак не могу принять. Нельзя в этике обойтись без религии. Ты заменил веру в бога верой в человека. Ты слишком любишь народ, слишком веришь в его доброту, в его непогрешимость.

— Слышите? — улыбался Петр Алексеевич. — Верочка, что ты на это скажешь? Оказывается, зря мы верили в народ.

— Нет, мы надеялись, что народ совершит революцию, и он совершил ее, — говорила Фигнер. — Но твой народ, Петр Алексеевич, действительно слишком добр и свят. В «Великой Французской революции» ты затушевываешь жестокость народа. А зачем? Его жестокость была вызвана гнетом.

— Нет, Верочка, я ничего не затушевывал. Я опирался на документы. На полицейские доклады, на частные письма и дневники, на мемуары, на газеты времен революции. И нигде лишней жестокости не находил. Народ великодушен.

— Милый, милый дядюшка! Ты потому так светло смотришь на народ, что сам-то слишком уж светлый. Прошел через тюрьмы, через людские подлости, а остался поразительно чистым. Помню, актриса Полевицкая, когда приехала из Англии, рассказывала о встрече с тобой, Сашей и Бернардом Шоу. Шоу, говорила, сыпал свои остроты, Саша переводила, а дядюшка ваш был такой тихий и светлый, как прозрачный ручеек, в котором видно все дно с разноцветными камушками.

— Тихий, как ручеек? — рассмеялся Петр Алексеевич. — Вот так революционер! Незавидная похвала.

— А что, разве революционер должен быть свирепым? Ты не террорист. Когда я встретилась в Петербурге с Тургеневым и разговорилась с ним, он сказал, что ты никогда не сможешь совершить террористический акт. Он хорошо тебя знал, не ошибался. По душе ты истинный христианин, а христианство вот отвергаешь.

— Христианство, Катенька, действительно имело нравственную силу, когда, на заре своей, было религией бедных. Христиане вместо страха перед мстительным Иеговой проповедовали любовь к жертве насилия. Их нравственным учителем был не жрец, не мстительное божество, а человек высокой духовной красоты. Христиане создали прекрасный идеал личности, идеал человеческой жизни. Это не спокойная жизнь греческого мудреца, не римский герой военных подвигов, а проповедник, готовый идти на смерть за свою проповедь, проповедь любви к ближним, равноправия и прощения обид. Но ныне этот идеал мертв, и убила его сама церковь, воюющая за свое господство над людьми. Нет, ни религиозный идеал, ни кантовский условный императив нравственности не могут быть основой этики. Нужны другие опоры, реальные. Новую этику нужно строить на принципах социальной справедливости и взаимной помощи, на законах природы и развития человеческого общества.

— Нет, дорогой дядюшка, этика без религии будет тоже мертва, — сказала Катя.

— Ну, милая, придется мне отказаться от твоей помощи, раз ты меня не понимаешь, — серьезно и с какой-то детской обидой сказал Петр Алексеевич. И тут, чтоб не допустить размолвки, вмешалась Вера Николаевна.

— Петр Алексеевич, разреши мне прочесть твою рукопись, — сказала она.

— С превеликим удовольствием. Буду рад выслушать твои замечания.

— Вот дочитаю «Идеалы и действительность в русской литературе» и возьмусь за рукопись.

— И как? Что-нибудь стоят эти «Идеалы»?

— Я просто поражаюсь, как ты сумел в Лондоне, где не вдруг достанешь нужную русскую книгу, написать целую историю русской литературы. От былин и «Слова о полку Игореве» до Толстого и Достоевского. Никто из писателей, даже самых скромных, не остался забытым. Не забыл и писателей-народников, с такой трогательной теплотой писал о них.

— А как же, они наши.