Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники

В заседаниях городской Думы я продолжал участвовать. Не помню, что на них обсуждалось. Вероятно, мы принимали всякие резолюции протеста. Управа была совершенно замучена переговорами с городскими рабочими, предъявлявшими самые несуразные требования. Много работы было и у образованного Думой комитета, названного, кажется, Комитетом общественной безопасности. Главное дело его заключалось в переговорах с большевиками об освобождении разных арестованных людей, число которых изо дня в день возрастало.

По окончании одного из думских заседаний, когда гласные стали спускаться по широкой думской лестнице на Невский проспект, они обратили внимание на то, что лестница оцеплена вооруженными солдатами, которые, однако, никого из выходивших не задерживали.

Сразу явилась мысль, что солдаты получили приказ арестовать кого-то определенного из гласных. О том — кого именно, у нас не возникало сомнений: конечно Шингарева — бывшего «министра-капиталиста», лидера нашей думской фракции, резко выступавшего, как на думских заседаниях, так и на митингах, против большевиков.

Увидав Шингарева, спокойно спускавшегося с лестницы, мы с оказавшимся среди думской публики А. А. Борманом схватили его за руки и потащили через думские помещения к другому выходу — на Перинную линию, а затем повели в противоположную от Невского сторону. Шли молча. Говорить было не о чем…

Дойдя до Гороховой, Шингарев остановился.

— Ну, спасибо, прощайте, — сказал он, — поеду теперь домой.

Борман стал его уговаривать переночевать у него, доказывая, что на квартире Шингарева может оказаться засада. Я тоже поддерживал Бормана.

Шингарев посмотрел на нас грустно своими серыми лучистыми глазами и, помолчав немного, тихо сказал:

— Зачем? От своей судьбы не уйдешь… Если они решили меня захватить, то не все ли равно — сегодня, завтра или послезавтра…

Он подозвал извозчика и уехал.

На этот раз его еще не арестовали, и на время, остававшееся до выборов в Учредительное собрание, он отправился в провинцию агитировать против большевиков.

В Петербурге мы тоже продолжали вести агитацию. Теперь с недоумением вспоминаю о нашем бесстрашии, проистекавшем от того, что мы просто не представляли себе грозившей каждому опасности. Впрочем, первое предостережение получили: вышел декрет, объявлявший членов ЦК партии Народной Свободы «вне закона».

Слова эти объяснены не были, но как будто смысл их был тот, что всякому желающему предоставлялось не то нас бить, не то — убить, а во всяком случае — арестовать. Приходилось принимать меры предосторожности: некоторые из членов ЦК (Милюков, Винавер, Набоков) уехали из Петербурга, другие переселились к укрывавшим их знакомым. Я тоже одно время старался не ночевать дома, но затем, увидав, что никто за мной не приходит, вернулся к себе.

Во всем остальном мы вели себя так, как будто бы этого декрета не было: ежедневно мы собирались на заседания ЦК для взаимной информации и распределения работы. Конечно, в прежнем партийном помещении заседать было невозможно, но на частных квартирах мы собирались откровенно, не принимая никаких мер предосторожности. А по вечерам выступали на митингах в разных частях города. Даже мне, никогда не любившему говорить публично и весьма плохому оратору, пришлось принять участие в митинговой агитации. То, что нас не арестовывали, объясняется тем, что большевистский центр был завален непривычной работой по налаживанию аппарата управления, а в частности, полицейский сыск был еще не организован (Чека возникла значительно позже) и не существовало систематической слежки за политическими врагами. Арестов производилось много, но они были случайны и делались, так сказать, в порядке анархии: являлись к вам какие-то вооруженные до зубов люди, обыскивали и обворовывали квартиру, а затем вас увозили в Смольный, где заседало большевистское правительство, или в одну из тюрем.

Если наш ЦК продолжал вести открытую борьбу с большевиками, то пришлось ему заняться и непривычной конспиративной работой по организации вооруженного сопротивления. Эта работа была поручена двум членам ЦК — П. В. Герасимову и Пепеляеву, долго работавшим на фронте во главе санитарных организаций и имевшим связи среди военных.

Я к этому делу не имел непосредственного отношения, но знаю, что они составляли в Петербурге кадры офицеров, готовых в нужный момент поднять восстание, а также находились в сношениях с Доном, где восстание уже готово было вспыхнуть.

Они, конечно, гораздо больше всех нас подвергались риску, но вели свое дело настолько осторожно, что не были арестованы даже тогда, когда из других членов ЦК многие уже сидели в тюрьмах. П. В. Герасимов был расстрелян большевиками под чужой фамилией только в 1919 году, а В. Н. Пепеляев перебрался в Сибирь, занял в правительстве адмирала Колчака пост министра внутренних дел и погиб после разгрома сибирской Белой армии.

С Герасимовым я был хорошо знаком, с Пепеляевым — меньше, но об обоих этих благородных и самоотверженных людях храню самые теплые воспоминания.

В начале ноября происходили выборы в Учредительное собрание. Из членов нашей партии прошло человек 10–11, исключительно от Петербурга и Москвы, а может быть и еще от одного-двух крупных городов. Крестьяне подавали свои голоса главным образом за эсеров, а рабочие и солдаты — преимущественно за большевиков. Все остальные социалистические партии, не исключая и меньшевиков, руководивших в начале революции Советом рабочих и солдатских депутатов, собрали даже меньше голосов, чем кадеты.

Хотя выборы еще не везде были закончены, но будущий состав Учредительного собрания уже вполне определился: большевики, даже вместе с левыми эсерами, не могли рассчитывать на абсолютное большинство голосов, которым располагали главные течения эсеровской партии — центральное и правое, тогда еще не расколовшиеся.

Члены Учредительного собрания эсеровской партии стали съезжаться в Петербург заблаговременно. Что касается депутатов нашей партии, то, как объявленные «вне закона», они вынуждены были скрываться до открытия собрания, частью в Петербурге, частью в Москве и в провинции.

Так как нашему ЦК было необходимо до открытия Учредительного собрания быть в курсе планов господствовавшей в нем антибольшевистской партии с.-р. и, по возможности, действовать с ней совместно, оказывая влияние на ее решения, то он счел нужным установить с ней постоянные сношения. Роль посредника была возложена на меня. Мои товарищи в шутку называли меня кадетским послом при эсеровской державе.

На Болотной улице, где помещалось бюро членов Учредительного собрания от партии с.-р., я был принят чрезвычайно любезно. Я участвовал в ряде заседаний бюро с правом совещательного голоса, вел переговоры с отдельными его членами о предстоявшей тактике, видел многих приезжавших из провинции депутатов-интеллигентов и крестьян, от которых узнавал о провинциальных настроениях, а затем докладывал обо всем, что видел и слышал, на заседаниях нашего ЦК.