Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 13. Запечатленная тайна

Подходы к бортному дереву. И вот уже сборщик устроился наверху. На веревке уплывают к нему инструменты, а вниз в деревянном чиляке опускается мед.

– Борть человека переживает, – задумчиво говорит Заки, вынимая самодельным пинцетом занозу из пальца. – Мы с вами сегодня ели мед из борти, которую сделал мой дед. Счастливая борть! Отец говорил: «Эту борть береги всеми силами». Даже в письмах с войны спрашивал: «А как там борть у поляны Буйлау?»

Отец Заки до конца войны не дожил четырнадцати дней. Похоронен в братской могиле где-то в Германии. Сыну в том давнем апреле было тринадцать – самое время учиться бортному делу. В последнем письме отец, как будто предчувствуя смерть, написал: «Мои инструменты – теперь твои. Пользуйся. Бортное дело даст тебе силу и радость».

Все так и вышло в жизни Закия Мустафьина. На армейском призывном пункте положили в руку ему железку, сказали: сожми. Сжал – удивились, думали, неисправен прибор. Еще попросили сжать. Расспрашивать стали: откуда, мол, сила? «А я говорю: бортник я, понимаете, бортник – лазаю по деревьям…» И радость… Радости этого человека можем мы позавидовать, представив его на лошадке, идущей с горы на гору, по лесу, звенящему птицами, пестрому от цветов, гудящему пчелами.

Бортник Заки Мустафьин – сильный, тренированный человек.

Профессия бортника нелегка, требует смелости, ловкости, острого глаза, хороших знаний природы, силы и страсти, сходной со страстью охотника. Заки это все в себе сочетает, авторитет его в здешних местах высокий, но к прочим его достоинствам надо прибавить еще и скромность. С любовью вспоминает отца, называет других максютовских бортников. Их сейчас шесть. О каждом Заки говорит с удовольствием. Но первым среди мастеров называет живущего где-то поблизости бурзянского бортника Искужу, возрастом близкого к столетью. «В девяносто два года он лазал по соснам, как молодой!»

Наш разговор неизбежно касается также и тех, кто должен сменить стариков. Тут Заки долго мнет в пальцах шарик из воска и кивает на сына, с молчаливой улыбкой сидящего рядом.

– Ну, Марат, говори…

Я понимаю, как был бы счастлив отец, если бы сын вдруг сказал, что дорого и ему старинное дело. Марат, однако, по-прежнему улыбаясь, молчит, деликатно не принимая вызов отца поспорить.

– В нашем деле нужен охотник, страсть нужна, – с пониманием и примирительно говорит Заки. – В нашем деле невольник – не богомольник…

Надежды отца связаны с сыном Булатом. Он старший, последний год в армии. Пишет, что борти видит во сне и что даже на чемодане вырезал бортевой знак.

– У Булата дело пойдет. Тоскует… А я понимаю, что значит тоска по лесу…

Из этого разговора я понял: «проблема кадров» для продолжения промысла существует. Это заботит Закия Мустафьина, это забота всего заповедника, забота выходит и за пределы бурзянских лесов. И не с меркою только ценности меда из борти следует подходить к делу. Оно касается ценностей более значительных.

После трудов – чайку с медом…

О многом в древней жизни людей мы судим по «черепкам», раскапывая в земле и в книгах свидетельства о былом. Островок же бортничества в Башкирии – не черепок былого, не полустертая надпись на камне о древнейшем из промыслов – живое дело, дошедшее из глубин времени! Целый, без трещин сосуд народного опыта и вековой мудрости! Бурзянский девственный лес – единственное в стране место, где под гул высоко пролетающих самолетов человек вершит старинное дело так же, как вершил его предок еще при жизни мамонтов. Всеми доступными средствами промысел надо поддержать. И не сделать при этом ошибки.

От одного вовсе не глупого человека я услыхал: «Надо им труд облегчить. Придумать, скажем, подъемник. Что же они лазят по соснам, как обезьяны». Сказавший это имеет к данному делу служебное отношение. И будем надеяться, эти заметки его образумят. Оснащать бортное дело подъемниками или другим каким механизмом – все равно что лошади «для облегчения» вместо ног попытаться приделать колеса. Лазанье по деревьям настоящего бортника не тяготит, как не тяготит альпиниста лазанье по горам, а охотника – по болотам. Это спорт для него и удаль, и способ сберечь здоровье до конца жизни, как правило, очень долгой. Помочь промыслу надо мудро и осторожно, всячески поощряя местных людей его продолжать, приобщая к нему не пришлого человека, пусть и с пчеловодным образованием, а местного парня, с детства знакомого с дикой пчелой. И если уж говорить о помощи бортнику, то непременно нужна ему обыкновенная лошадь, нужно доброе к нему отношение и поддержка в его заботах. Нужна такая же мудрость, какой обязаны нынешним процветанием чеканщики селения Кубачи и живописцы селения Палех. Не меньшая.

Заинтересованность наша в бурзянском бортничестве должна подкрепляться еще и тем, что только в здешних лесах сохранилась дикая лесная пчела, не подпорченная повсеместной гибридизацией с южными формами пчел. На всем земном шаре только «бурзянка» способна переносить суровые зимы с морозами в пятьдесят градусов и все другие невзгоды жизни в дикой природе. Для пчеловодства «бурзянка» – величайшая драгоценность, надежный страховой материал в селекции, веками проверенный генофонд.

Таким образом, ценность, как видим, двойная – и «сосуд», и его содержимое. Не расплескать бы, не уронить, не кинуть, как устаревшую вещь, на свалку – потомкам пришлось бы бережно собирать черепки.

Такие дела и заботы в «медвежьем углу», в бурзянских лесах… Живо сейчас представляю себе этот лес. Высокие сосны уже в белых шапках. Медведи спят. А куницы и дятлы, объединившись, уже воровски хлопочут у бортей. Если Булат Мустафьин уже вернулся в родную деревню, представляю его нетерпенье проехать с отцом по лесу. Представляю долгие вечера в деревянном уютном доме. Булат рассказывает о службе, отец – о новостях леса. На столе большой самовар, коржи с сушеной черемухой и, конечно, посуда с мутноватым («пыльца и нектар вперемешку») бортевым медом. В такое время особо приятна беседа о лете. О лете, которое было, и о том, которое будет.