Юрий Жуков - Летописцы Победы

Рассказы, как это бывает с истинными героями, лишь пунктирно определяли темы, а вот деталей, подробностей явно недоставало. Не любят о них говорить летчики. Ну, слетал, ну, отбомбился, ну, прорвался сквозь стену зенитного огня, ну, отбился от наседавшего «мессера», дотянул до своего аэродрома — вот и все. Ну что же — пунктир правильный, а материала для очерка нет.

Встреча с полковником, поначалу проходившая, что называется, в дружеской атмосфере, завершилась для меня печально. В ответ на мою просьбу — разрешить слетать на бомбежку — последовал категорический отказ. И не просто отказ, а приказ: самую эту мысль отставить. Ни о каком полете речи быть не может.

И все-таки я полетел. Конечно, втайне от полковника. Нашелся-таки летчик, фамилия его Козлов, отважившийся посадить корреспондента на место стрелка.

Мы летели на бомбежку объектов в Выборге и Котко. Я видел, как действовал Козлов, его штурман, как точно сбросили бомбы, как маневрировал командир, уходя от зенитного огня… Я был полон впечатлений и уже мысленно видел начало и конец очерка.

Но радоваться было рано. Вражеский снаряд все-таки достал нас, и Козлов, если следовать чкаловской терминологии, на одном честном слове дотянул до базы, где разъяренный полковник отдал приказ арестовать меня. И только находчивость Бориса Кудоярова позволила мне улизнуть от гнева командира полка.

Как и было приказано, к исходу третьих суток я продиктовал стенографистке очерк. А через несколько дней после того, как он был напечатан, позвонил Козлов и сказал, что полковник очень доволен публикацией, все написано честно, правдиво и потому сменил гнев на милость и приглашает в гости. Конечно же я прибыл. И от него услышал то, что более всего ласкает наше журналистское сердце.

— Хоть вы, корреспонденты, — усмехаясь, говорил полковник, — народ недисциплинированный, приказам не подчиняетесь, я вас люблю. Думаешь, я не понимаю, что очерк твой был бы худосочным, если бы ты не слетал с Козловым? Но войди и в мое положение: случись что — кто в ответе? Ведь мне бы голову сняли за тебя…

Наверное, полковник по-своему прав: ему своих забот и тревог хватало с лихвой, и наши планы далеко не всегда согласовывались с тем, что волновало Преображенского и других командиров. Но и на нашей стороне, на стороне военных корреспондентов, была своя правда. И мы не могли ей изменить.

До войны существовала такая организация — ЭПРОН. Она занималась подъемом затонувших кораблей. Руководил ЭПРОНом контр-адмирал Фотий Иванович Крылов — человек очень популярный в те годы. Тысячи молодых парней мечтали стать водолазами, поднимать со дна морского суда, потерпевшие крушение. И Фотий Иванович получал письма со всех концов страны с просьбой помочь осуществить мечту. Многим действительно помог и немало гордился тем.

Фотий Иванович дружил с «Комсомольской правдой», был, что называется, своим человеком в редакции. Тем не менее до весны сорок второго мне лично с ним общаться не доводилось. И встретились мы на берегу Ладожского озера.

Весна эта была для ленинградцев в полном смысле слова трагической. Уже не одна сотня тысяч людей стала жертвой голода. Резервы продуктов были столь мизерными, что каждая тонна зерна оценивалась как спасительная. И Военный совет фронта поручил Фотию Ивановичу организовать выгрузку зерна с затонувших на Ладожском озере барж. По всей вероятности, такая операция сегодня никого бы не удивила, и сообщение о ней если бы и появилось в вечерней газете, то заняло бы, очевидно, не более десяти хроникальных строк. Для ленинградцев же это была дорогая весть, равная сообщению о победной акции на фронте.

…Ранним утром со своим неизменным спутником по дорогам Ленинградского фронта Борисом Кудояровым и с Левой Ющенко мы прибыли к месту, где обосновался штаб Крылова. Фотий Иванович встретил нас как давних друзей. Мы узнали от него, как добывается «золотой хлеб». Он с какой-то отцовской теплотой рассказывал о водолазах, которых трудно заставить подняться наверх, потому что время, затраченное на подъем и отдых, оборачивается тоннами невыгруженного зерна. Люди готовы работать, пренебрегая всеми опасностями, нарушая нормы допустимого пребывания под водой. О себе они не думают, все их мысли о том, чтобы как можно быстрее и до зернышка выбрать груз из затонувших барж.

В моем блокноте уже накопилось столько заметок, что, пожалуй, можно было садиться за очерк. Но, как всегда, мне недоставало личных впечатлений. И я прошу Фотия Ивановича опустить меня на дно. Мой друг Борис Кудояров, как правило поддерживавший меня в таких случаях, на этот раз старательно убеждает, что делать этого не следует, что это ничем не оправданный риск и т. д. Но, к моему удивлению, контр-адмирал сказал:

— А почему бы, в самом деле, не посмотреть на водолазов там, на дне?.. Попробуем…

С помощью водолазов натягиваю на себя их робу, внимательно выслушиваю указания, как себя вести, как общаться с командным пунктом. Короче: за полчаса я прошел полный курс водолазного искусства. Определено время моего пребывания под водой — не более пятнадцати минут.

Не знаю, молодость ли тому виной, обстоятельства или что другое, но перед спуском никакого волнения я не испытывал. Только был в высшей степени счастлив, что добуду подробности и впечатления для материала.

Так я увидел водолазов в работе. Воистину они вершили сказочный подвиг. Вершили, не думая о себе. Чертовски хотелось сказать им, как они прекрасны, что каждое их усилие — спасение человеческой жизни, а возможно, и не одной. Но переговорное устройство было связано лишь с командным пунктом. Впрочем, водолазам было не до моих дифирамбов: они делали свое дело, как велело сердце, как подсказывала совесть.

Время моего пребывапня на дне истекло. Но тут с командного пункта сообщили, что налетели немецкие штурмовики и подъем несколько задержится. Еще целых двадцать минут я имел возможность наблюдать героическую работу подводников.

Каким получился очерк, судить не мне. Но писал его не пером, а сердцем. И не удержался, сам напросился в парткоме Кировского завода рассказать рабочим о водолазах во главе с Фотием Ивановичем Крыловым, добывших для ленинградцев не одну сотню тонн «золотого хлеба».

И снова август, но уже не сорок первого, а сорок четвертого. Из Ленинграда меня отозвали в редакцию в Москву, назначили заместителем начальника отдела фронта, которым еще некоторое время продолжал командовать Юрий Жуков.

Однажды после моего почти беспрерывного трехсуточного бдения редактор Борис Бурков приказал мне отправиться домой и отоспаться. Но в полночь послал мне с нарочным записку: в шесть утра быть на Центральном аэродроме.