Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Попрошу Вас, друг мой, послать мне бюджетную сумму по следующему адресу: С.-П етербург, Большая Морская, на углу Невского проспекта, в музыкальный магазин. Осипу Ивановичу Юргенсону. Я принужден дать Вам этот адрес, а не мой собственный, так как, будучи в зависимости от Анатолия, я еще не знаю, где придется там остановиться. Но будьте уверены, милый друг, что петербургский Юргенсон ничего не знает и не будет знать про мои отношения к Вам.

Если это не затруднит Вас, то я бы попросил прислать мне разом февральскую и апрельскую бюджетную сумму. Простите мне мою безалаберность, но я признаюсь Вам, что сильно нуждаюсь в деньгах, и поэтому решаюсь-просить Вас прислать мне такую большую сумму разом. Зато летом опять буду поневоле бережлив и экономен, ибо в Каменке некуда девать деньги.

Я сейчас же напишу Льву Васильевичу насчет места директора завода и ради скорости попрошу его ответить Вам непосредственно. Более подробно буду писать Вам завтра!

Спасибо Вам, дорогая моя, за все, за все. Господи! что бы я был за несчастный человек, если б Вы не оказывали мне и нравственную и материальную поддержку!

Ваш бесконечно благодарный

П. Чайковский.

С.-Петербург,

26 января 1881 г.

Понедельник.

Дорогой, милый, единственный друг! Хотел написать Вам перед отъездом из Москвы, но накануне отъезда был не совсем здоров, а на следующий день, получивши телеграмму, приглашавшую меня приехать поскорее, засуетился и едва успел попасть на железную дорогу.

Путешествие, как и всегда, имело на меня благотворное влияние. Я все время проспал и приехал сюда в очень бодром состоянии души и тела. Сегодня еще никуда не показывался; ходил только смотреть картину Куинджи, о которой теперь много говорят и пишут. Действительно, это поразительно искусное произведение в сфере пейзажной живописи; безусловно верное воспроизведение природы идти дальше не может!

Дела Модеста идут хорошо. Сначала пьесу его театрально-литературный комитет не пропустил, и бедный мой брат был очень огорчен этой неудачей, но актриса Савина так энергически хлопотала о пропуске пьесы, что теперь дело слажено. Пьеса его пойдет в бенефис Савиной около 10 февраля, т. е. почти в одно время с первым представлением моей оперы.

Что касается последней, то завтра начинаются оркестровые репетиции, и я получил уже от Направника приглашение явиться завтра в двенадцать часов. Это меня приятно волнует, но, увы, нет никакого сомнения, что удовольствие слышать в первый раз реальное воспроизведение задуманной мной музыки будет отравлено театральными дрязгами!

Из Каменки имею нехорошие известия. Племянница Таня продолжает быть опасно больна. Между тем, дело о замужестве ее сделало шаг вперед. Кн. Трубецкой вышел в отставку и по протекции тетки, княгини Воронцовой, получил хорошее место. Таким образом, материальные препятствия устранены, но, увы! здоровье ее так плохо, что теперь еще о свадьбе думать нечего! Лев Васильевич тоже все хворает. Я написал ему касательно рекомендации директора завода и просил по собрании нужных сведений отвечать Вам непосредственно.

Меня в высшей степени заинтересовала история Вашего француза! Какая странная судьба этого человека!

Как мне горько думать, что Вы не услышите в этом году ни “Онегина” ни “Девы”!!!

Потрудитесь, друг мой, передать мое нижайшее почтение Юлье Карловне и всем остальным членам Вашего семейства, а также кланяйтесь от меня, прошу Вас, Влад[иславу] Альбертовичу!

Беспредельно любящий Вас

П. Чайковский.

А бедный мой Алеша очень плакал, прощаясь со мной!!! В следующем письме расскажу Вам кое-что про Ткаченко.

С.-Петерург,

1881 г. января 27-февраля 1. Петербург.

27 января 1881 г.

Расскажу Вам, дорогой друг, кое-что про Ткаченко. Престранный человек! Я устроил его во всех отношениях очень хорошо, и, нужно отдать ему справедливость, он принялся за занятия с большим усердием. Накануне отъезда он явился ко мне и предварил, что ему нужно говорить со мной серьезно. Я принялся слушать и, по мере того, как он развивал свои мысли, я все более и более убеждался, что это натура больная нравственно и умственно. Сущность его речей следующая. Ему пришла в голову мысль, что я оказал ему содействие и помощь не для его благ а, а для того, чтобы заслужить репутацию благотворителя. Он сравнил меня с дамами, занимающимися благотворительностью ради моды и чтобы о них много говорили. При этом он объявил, что не желает быть жертвой моей слабости к популярничанию, что решительно отказывается считать меня своим благодетелем, и предварил, чтобы я не рассчитывал с его стороны на благодарность. Говорил он очень много и пространно все на ту яте тему, что не намерен быть жертвой.

Я отвечал ему очень холодно, что предлагаю ему учиться, как он того хотел, как можно усерднее и вовсе не думать о том, зачем и как я взялся помочь ему в этом деле. Что касается его подозрений, то сказал ему, что мне совершенно все равно, чем он объясняет мои поступки и что разуверять его я не имею ни времени, ни охоты; что же касается того, что он не считает себя обязанным быть мне благодарным, то даю ему полную свободу и в этом отношении. Затем сказал ему, что уезжаю, что видеться с ним не буду, и просил его вообще обо мне не думать, а думать лишь единственно о своем учении. Наблюдение за ним я поручил инспектору Альбрехту.

Не правда ли, странная личность? Что он честен, не глуп и, главное, искренен, в этом нет сомнения. Но что это больной человек и, может быть, очень близкий к полному сумасшествию, это для меня тоже ясно! А каково его подозрение, что я хлопочу об репутации благотворителя?

Слышали ли Вы, дорогой друг, о болезни Ник[олая] Григорьевича? Он серьезно болен, хотя через силу и продолжает исправлять все свои обязанности. Он лечится, но доктора требуют, чтобы он на время предался отдыху и куда-нибудь уехал, а он отказывается, ибо считает себя совершенно неспособным жить без своей обычной суеты. Я много его уговаривал уехать. и отдохнуть, но убедился, что это тщетно. Дело в том, что Ник[олай] Григ[орьевич] совершенная противоположность нас с Вами. Насколько мы любим удаляться и прятаться, настолько ему необходимо быть вечно среди людей и шума. Читать он не любит, прогулка для него-тоска, заниматься музыкой для собственного удовольствия он тоже не может. Что же, в самом деле, кроме тоски, может принести такому человеку отдых и покой?

Доктора не согласны в определении его болезни. Боткин находит у него расстроенную печень, а московские доктора- почки. Кто из них прав, неизвестно, но Ник[олай] Григ[орьевич] худ, бледен, слаб до того, что жаль и тяжело смотреть на него.