Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

Плещеево,

8 августа 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! Простите меня, ради бога, что я наделала Вам беспокойства своею суетою об чеке, но меня так мучила мысль, что Вам нужны деньги, а Вы их не получаете, что я решилась просить Вас телеграфировать мне, и только что послала Вам свою записку, как получила Ваше письмо, а всему причиною наши российские порядки, при которых письма идут по два дня там, где они за границею дошли бы в два часа.

Мальчики мои вернулись из Каменки, и Коля самым усиленным образом принимается за занятия к экзамену, но я ужасно боюсь их; чем более приближается это время, тем более я трепещу и беспокоюсь. Осталось только три недели, а ему надо пройти все предметы и повторить еще раз уголовное право, и я боюсь, боюсь, что он не выдержит. Простите меня, дорогой мой, если я не отпущу их к Вам, потому что для этой поездки необходимо потерять два дня, так как по расписанию поездов нельзя вернуться в один день в Плещеево, а надо ночевать в Москве. Поэтому я прошу Вас усердно, милый друг мой, сообщить мне, когда Вы будете проезжать нашу Подольскую станцию, чтобы Коля и Сашок могли выехать туда повидаться с Вами; я хочу доставить им хотя это удовольствие взамен того, которого лишаю.

С Сашонком у меня также теперь хлопоты, чтобы устроить для него возможность дома пройти юридический курс. Для этого я хочу взять студента юридического факультета, окончившего курс в этом году не знаю, удастся ли, хотя вообще, конечно, их много, но порядочных мало. 10 сентября Соне кончается шестнадцать лет, она освобождается от опеки. Я так рада, что одним номером меньше для сношении с этою противною дворянскою опекою, которая имеет все свойства самой мещанской. При этом мне опять некоторые хлопоты предстоят, но это, по крайней мере, для освобождения себя от больших хлопот.

У меня все, слава богу, здоровы. Все барышни ч мальчики свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Коля влюблен более чем когда-либо и очень огорчен разлукою. До свидания, мой драгоценный, милый друг. Не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

[Подушкино]

10 августа 1883 г.

Дорогая моя!

Мои планы несколько изменились, и еще не так скоро я отсюда выеду. Причиною этому то, что Модест, у которого я собирался провести две недели, не дождавшись меня, уехал в Каменку. Вследствие того я уступил просьбе брата Анатолия и жены его погостить у них еще две недели, те самые, которые я хотел провести в Гранкине у Модеста.

Вы поступили, дорогая моя, совсем правильно, не дозволив Коле ехать сюда. Пусть, в самом деле, не теряет времени, дабы успешно выдержать экзамен. Если я выеду в Каменку раньше, чем он в Петербург, то увижусь с ним при проезде через Подольск. Если же он раньше уедет, то повидаюсь с ним на вокзале, когда он будет уезжать.

Вчера в дирекции театров назначено было совещание по вопросу о постановке “Мазепы”, на которое и я был приглашен. Собрались все: декоратор, капельмейстеры, режиссеры, костюмеры, и в кабинете у управляющего театральной конторой мы просидели около двух часов, обсуждая подробности постановки. Меня приятно удивляет, но вместе с тем приводит в недоумение то усердие, старание, почти энтузиазм, с которым весь этот театральный мир относится к моей новой опере. Прежде, бывало, мне приходилось хлопотать, просить, делать несноснейшие визиты к театральным тузам, дабы опера была принята и поставлена. Теперь, без всякого с моей стороны аванса, обе дирекции, и петербургская и московская, с каким-то непостижимым рвением хватаются за мою оперу. Мне рассказывали вчера, что петербургская дирекция даже командировала декоратора Бочарова, чтобы изучить эффекты лунного освещения в Малороссии для последнего акта “Мазепы”. Решительно не понимаю источника такого благоприятного ко мне отношения театральных сфер, но тут должна быть какая-нибудь тайная причина, и я не могу придумать ничего другого, как то, что, быть может, сам государь выразил желание, чтобы мою оперу поставили на обеих столичных сценах как можно лучше. Корректуру я кончил, и первый напечатанный экземпляр, который получу, я отправлю к Вам, дорогой друг мой! Теперь мне бы следовало предаться отдыху и несколько времени провести праздно. Но бес композиторства овладел мной с непобедимой силой, и все свободные часы дня я отдаю своему, новому симфоническому сочинению - сюите. Через несколько дней я надеюсь ее начерно кончить и в Каменке заняться инструментовкой.

Здоровье мое теперь совсем хорошо, но недавно у меня был такой ужасный припадок какой-то нервной головной боли, что мне казалось, что я умираю. В полном изнеможении я заснул, не имев силы даже раздеться, и утром проснулся здоровым. Я думаю, что всё мое довольно долго длившееся недомогание было ничто иное, как нервное раздражение от корректуры и от случившихся со мной неприятностей.

Всем Вашим шлю сердечные приветствия. Заранее поздравляю Софью Карловну с совершеннолетием, а Вас, милый друг, с освобождением от сношений с опекой. Будьте здоровы, милый, бесценный друг!

Ваш П. Чайковский.

Я узнал от Губерта, что Вл[адислав] Альб[ертович] занимается с ним. Весьма радуюсь этому.

Подушкино,

19 августа [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Весь минувший месяц (с 15 июля) мне не везло с моим здоровьем, и до сих пор еще не могу разделаться с лихорадкой. Сегодня у меня с утра начался опять пароксизм, но, благодаря хинину, уже гораздо слабее предыдущего. Конечно, невелики страдания, причиняемые этой болезнью, однако ж желательно было бы поскорее окончательно выздороветь. До тех пор, пока не буду уверен в полном восстановлении здоровья, не могу помышлять о назначении дня отъезда, и весьма может статься, что дождусь здесь брата Модеста, который в двадцатых числах, проездом в Петербург, будет здесь.

Потерпев неудачу в своих планах водворить Губерта в консерватории сейчас же, я принимаюсь теперь за хлопоты о приглашении в консерваторию профессором теории другого теоретика, еще более нуждающегося в прочном положении. На днях я получил письмо от Лароша, которого, по статьям его, Вы, вероятно, знаете, в коем он убедительно просит меня постараться о приглашении его сюда. Этот Ларош, наделенный от природы гениальным талантом и умом, но совершенно лишенный характера, силы воли, до того в последнее время опустился, что, встретив его в мае в Петербурге, я был в совершенном отчаянии за него. Вот уже три года, что он живет, ровно ничего не делая, то в России, то за границей, находясь в полной зависимости от женщины, с которой его столкнула злая судьба, которую он давно не любит, но оставить которую не может, потому что работать он не в силах вследствие совершенного падения умственных сил и энергии, а жизнь с нею обеспечивает его, по крайней мере, от крайней нужды. Теперь он пытается снова пожить трудом своим и думает, что ведение теоретического класса ему по силам. С одной стороны, хочется, чтобы желание его исполнилось, и я очень расположен хлопотать о нем, с другой же стороны, я знаю заранее, что Ларош - человек погибший, не способный больше ни к какой деятельности. Письмо его и тронуло и потрясло меня, и в то же время очень затруднило. Я, конечно, сделаю всё возможное, чтобы попытались испробовать его в качестве профессора, но как брать на себя ответственность за него, когда я заранее знаю, что он не выдержит и одного месяца? Вы не поверите, милый друг, до чего тяжело видеть падение человека, так богато наделенного всякими талантами и которому жизнь улыбалась бы постоянно, если б страшная язва обломовщины не загубила его!