Глеб Морев - Диссиденты

Мой дед, отец мамы, был журналистом, он работал в «Правде», умер в 1944 году от разрыва сердца. И я стала домашние архивы смотреть, раскрывать газеты сталинских времен. Вот это, наверное, был первый момент, когда я остро стала задумываться над происходящим. А когда Солженицына изгнали, я просто уже антисоветчицей стала.

– Вы уже читали в газетах об этом?

– И газеты не надо было читать, достаточно было радио или телевизор включить. Это была такая широкомасштабная травля, только и слышалось: предатель, власовец… А я знала до этого о Солженицыне только то, что он занимается историей сталинских репрессий.

– Откуда?

– А при мне «Голос Америки» кто-то слушал, и там я впервые услышала это имя и из сообщения поняла, что это человек, который занимается исследованием сталинских репрессий. Я думала, что это историк.

И почему-то я думала, что он вообще на Западе живет, потому что у нас нельзя этим заниматься… И вдруг этот информационный взрыв. И я опять спрашиваю у старших: «А он здесь жил?» – «Да, здесь жил, он писатель из Рязани». И вот тут у меня буквально вспыхнул интерес. Я стала слушать западные радиоголоса.

– А когда вы впервые прочли «Архипелаг» или, скажем, вещи Солженицына, опубликованные в СССР?

– Да я, конечно, сразу в школьную библиотеку пошла «Новый мир» искать. «Ивана Денисовича» там уже не было, «Матренина двора» тоже, но сохранился рассказик «Захар Калита», и еще я нашла статью [Владимира] Лакшина [ «Иван Денисович, его друзья и недруги»]. Вот это я сразу схватила и себе забрала. А «Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Крохотки» мне только через год прочесть посчастливилось в сборнике, изданном за рубежом. «Архипелаг» было гораздо труднее достать, мне он в руки попал, когда мне уже лет 18 было. «Хронику текущих событий» мне один мой знакомый, тоже старшеклассник, принес, но только на один или два дня. Потом приходит за «Хроникой» и застает меня за пишущей машинкой. «Ой, ты что делаешь?! Никогда больше тебе давать не буду! Есть специальные люди, которые этим занимаются. А тебе зачем?» – «Ну как зачем? Сейчас тоже раздам, тоже буду заниматься…» Вот такие эпизоды в мои школьные годы были…

– Тем не менее не все читатели «Хроники» и даже ее распространители в результате оказывались под следствием. Поэтому я и спросил, кто были те люди, которые повлияли на вас…

– А это не имеет значения. Я, конечно, могу перечислить людей, с которыми я общалась, рассказать о знакомствах в правозащитной среде, которые дарила мне судьба. Но это значения не имеет. Значение имеет то, что человек выбирает в жизни для себя. Потому что были у меня друзья, сверстники, из таких семей, что не проблемой для них было и книгу любую запрещенную прочесть, и с Сахаровым поговорить. И между тем они выбрали для себя совсем другой путь. А я просто вот поняла, что раз творится в стране то, что я читаю в «Хронике текущих событий», то не заниматься этим, не участвовать в этой деятельности я просто не сумею. Я просто почувствовала какую-то личную ответственность за происходящее.

– Это было важнее учебы, это было на первом плане?

– Нет. Я понимала, что учеба, получение знаний – это очень важно. Я очень хотела окончить университет.

– Но никто же не знал, что советская власть рухнет в 1991 году. Каким вы видели свое социальное будущее тогда?

– Это довольно тяжело было. Я летом ездила в экспедиции… Я училась два года в Калининском университете, видела жизнь провинциального города, среду. Потом какое-то время я работала в деревне, устроилась воспитателем в детском садике в далеком районе Калининской области. Там я и свое официальное предостережение от КГБ получила, первый обыск у меня там был. И вот последнее лето на свободе я была в экспедиции на Урале. И я видела, чем живет страна, что думают люди. Я видела, что, как ни плохо они живут, они ничего другого не хотят. Всем хочется жить тихо-мирно, они адаптировались к происходящему, и диссидентство их просто раздражает. Они и над пропагандой этой, с одной стороны, посмеиваются, а с другой стороны, ее в себя впускают, не очень-то хотят это в себе преодолевать. Инстинкт самосохранения срабатывает. И я поэтому довольно мрачно смотрела на свое будущее, думала: ну арестуют, ну выйду я, может быть, снова арестуют, но страна такая, и что в ней может измениться?..

В Томской области, 1986

© Из архива Елены Санниковой

– А про эмиграцию думали?

– Нет.

– Не думали или не хотели?

– Не хотела. Было очень грустно, что прекрасные люди уезжали. И не было никакой надежды их снова увидеть. Я очень драматично переживала, что люди стоят перед этим выбором и что они делают этот выбор. И мы никогда их больше не увидим. Их уход от нас в какое-то небытие был, возможно, более полным, чем разлука с теми, кого арестовывали. Потому что из заключения человек вернется, а из отъезда никогда уже не вернется. И все повторялось, мало было исключений: сначала еще пишут, звонят, а потом исчезают…

– Вам не предлагали уехать?

– Предлагали, намекали, да. Нет, для меня это было изначально неприемлемо.

– Вы сидели в политическом лагере?

– 70-я статья – это только политический лагерь. Но мне дали год, и зачлось время, что я провела в Лефортовской тюрьме. И в мордовском лагере я пробыла совсем недолго. На этап, в ссылку, меня забирали из штрафного изолятора. Из московской Краснопресненской пересылки был спецэтап на самолете. Дней десять я в Томской тюрьме провела. А потом меня привезли в село Кривошеино Томской области, и там прошли три года моей ссылки.

– В ссылке вы продолжали следить за тем, что происходит в Москве?

– Конечно, я продолжала за этим следить, да. А когда началась перестройка… Ну, сначала даже слово «перестройка» всерьез не могло восприниматься. Но какие-то перемены я почувствовала летом 1986 года, когда мне вдруг разрешили… Я добивалась, чтобы мне учиться разрешили. Без надежды, что я этого добьюсь.

– Формально вы не имели права учиться?

– Понимаете, в законе был перечень, когда ссыльный может покинуть место ссылки, в связи с чем. И в этом перечне был отпуск по запросу из учебного заведения. Понятно было: если человек находится в ссылке по 70-й статье, никто ему учиться не даст. Но я настаивала, что меня обязаны отпустить. У меня было приглашение из Уральского университета. Я ведь перед арестом сдавала там экзамены, и меня должны были зачислить на 4-й курс заочного отделения филфака. Но меня арестовали. А когда из ссылки я написала в университет, мне ответили в таком духе: мы, мол, были удивлены, что вы не явились на учебную сессию, но, чтобы решить вопрос о вашем зачислении теперь, вы должны приехать. Кто-то из представителей власти мне говорил, читая эту бумагу, что в ней содержится понимание того, что я не могу приехать. И вдруг ближе к осени 1986 года мне говорят, что на Урал меня отпустить не могут, а вот в Томск поступить учиться – могут. Вот тогда я и почувствовала, что какие-то перемены есть. И еще Ирину Ратушинскую осенью 1986-го освободили. Но все равно не было ощущения, что это какой-то глобальный процесс. А меня освободили в самом конце 1987 года.