Глеб Морев - Диссиденты

А вообще забирали на том обыске все подряд. Все, что на пишущей машинке напечатано. Стихи Гумилева, Клюева, Ахматовой, Цветаевой… даже графа А.К. Толстого стихи в машинописном виде. Конечно, это не пошло в обвинение. И бюллетени ИГЗПИ не стали материалами дела, и бюллетени московской «Эмнести Интернешнл». А вот бюллетени СМОТа в обвинение мне вошли. Два номера забрали, но по шесть-семь экземпляров каждого.

– Это распространение.

– Да. Пошла в обвинение рукопись одна, которую я, честно говоря, просто для заработка печатала. «Определение различной власти» она называлась. Довольно безграмотная рукопись. Но они нашли в ней антисоветчину.

А еще Юра Киселев… Сейчас можно всех называть по именам, тогда это исключено было. Когда начались события в Польше, Юра Киселев написал «Воззвание к польскому народу». Очень яркий текст. И мне показал: «Вот в каком бы виде это представить? Я своим именем подписать не могу, у меня группа [инвалидов], ее уничтожат, если я подпишусь». Когда он мне это принес, у меня первая реакция была – страх, что найдут и вычислят его почерк. Он у меня это воззвание оставил. И первое, что я сделала, когда он ушел, – переписала от руки, редактируя по ходу дела, а его рукопись уничтожила (смеется) . Потом он попросил отвезти Тане Трусовой. Виктор Гринев, ее муж, тогда еще на свободе был. Я показала, и мы там все вместе смотрели, думали. Виктор Гринев твердо сказал, что без подписи такой текст нельзя распространять, а подписи собирать – людей подставлять. «Надо подумать». И у себя текст оставил. А когда пришли его арестовывать, текст забрали. И мой почерк потом определили.

Так что первый пункт моего обвинения был – «Воззвание к польскому народу», это из дела Гринева ко мне перекочевало. Другой важный пункт – письмо в защиту Иосифа Терели. О том, что Иосиф Тереля арестован, я узнала, когда ко мне пришли с обыском. А незадолго до этого я встречалась с его женой Оленой, она приезжала ненадолго в Москву. И она вот-вот должна была родить. Они жили в сельской местности. Двое детишек маленьких, вот-вот должен появиться третий, и тут опять его арестовывают! И меня это взорвало. Я с накалом написала об аресте Иосифа и адресовала письмо ни больше ни меньше – Папе Римскому. И отдала для передачи на Запад.

– Передали от своего имени?

– Конечно. Письмо в защиту арестованного не могло быть анонимным. Это всегда подписывалось.

Весной 1983 года арестовали Сергея Ходоровича. Это был очень сильный удар. Осенью фонд распался из-за этой вот драматичной ситуации. Летом я от дел на какое-то время отошла, была в геологической экспедиции на Урале, пыталась там же даже в университете восстановиться. А потом вернулась в Москву, выяснила, что и с фондом такая ситуация, и арест за арестом, и Юру Шихановича арестовали, это уже ноябрь 1983 года был… И я почувствовала, что должна что-то сделать, чтобы не поддаться чувству полной безнадежности, чтобы в отчаяние не впасть. Я напечатала такой бюллетень, который назвала «Вестник правозащитного движения», симпатично его оформила, включила в него главы из «Архипелага», о правозащитном движении написала, о Фонде Солженицына, об аресте Ходоровича, стихи Ирины Ратушинской туда поместила и материал об ее заключении, ну и о последних арестах, об аресте Шихановича… В общем, приличный получился бюллетень. Распространила я его как успела, за месяц, но когда меня арестовали, у меня все-таки какое-то количество экземпляров изъяли.

В итоге «Вестник правозащитного движения», письмо папе римскому, «Определение различной власти», бюллетень СМОТа, «Воззвание к польскому народу» – вот обвинение, которое мне предъявили при аресте. И еще предъявили подпись под письмом в защиту Ивана Ковалева. Но потом это почему-то сняли. Там не моим почерком стояла подпись. Хотя я от нее не отказывалась, даже с гордостью какой-то сказала: «Да, я подписывала». Но когда получила обвинительное заключение, там уже этого пункта обвинения не было.

– И к чему вас приговорили в результате?

– А срок был вообще детский. У меня глаза на лоб полезли, когда прокурор запросил один год лагеря и четыре ссылки. Я ждала четыре, пять, шесть лет под стражей, а тут – всего год!

– Может быть, это было снисхождением к вашему молодому возрасту? Многие, с кем я говорил, вспоминая о своих первых контактах с КГБ, рассказывали, что их сперва пытались, так сказать, наставить на путь истинный. Надеялись на перевоспитание. Впрочем, это было в конце 1960-х.

– У меня сроки более сжатые были. Официальное предостережение от органов госбезопасности мне предъявили в 1981 году, а уже в 1983-м – этот обыск. Вот меня как-то спрашивали с «Эха Москвы», повлияло ли предостережение органов госбезопасности на меня в плане, может быть, попытки отойти от этой деятельности. Я тогда ответила: «Конечно, нет». А потом подумала, что ведь как раз наоборот: именно это предостережение меня и подтолкнуло к деятельности. В общем-то правозащитной деятельностью я хотела заниматься, но между тем у меня было желание сначала получить высшее образование, потом поработать по специальности сколько-нибудь… А тут – исключение из университета, потеря работы в результате этого официального предостережения – и незамедлительному включению в деятельность ничто уже не препятствовало.

В ссылке. Томск, 1985–1986

© Из архива Елены Санниковой

А выгнали меня в 1980 году из Калининского университета. Я поступила на учебу не в Москве, потому что я была не в комсомоле и надеялась, что в провинциальном вузе к этому меньше придирок будет, чем в московском.

– С детства оказались в антисоветской среде?

– Нет, не могу так сказать. Мои родители были из числа тех, кто все понимал молча. Людей, которые понимали происходящее в стране, но считали невозможным как-то об этом заявлять, нельзя назвать антисоветчиками. Так что я не могу связывать с влиянием домашней среды то, что где-то классе в шестом меня уже вызывали на проработки в учительскую. А потом перестали вызывать, потому что решили: лучше эту девочку не вызывать, а то она нам еще наговорит…

– А что вас тогда, шестиклассницу, могло заставить задуматься?

– А я думаю, что не только меня… Задумывались, наверное, многие. Еще раньше, в четвертом классе, я спросила у родителей, кто такой Сталин. Они засмеялись. Я удивилась: «Что вы смеетесь?» Они рассказали, что в их детстве в каждой газете на каждой полосе был портрет Сталина, а если бы какая-нибудь газета реже, чем другие, упомянула имя Сталина, то редакторам бы досталось. И немного рассказали о сталинских репрессиях. И это меня потрясло. Этот разрыв между тем, что говорят, и тем, что происходит в стране реально… И что вообще возможно такое: сегодня он генералиссимус, отец всех народов, а завтра он никто, и чего же тогда вся эта пропаганда стоит? И уже новый культ личности подсовывают. Кто такой Хрущев, я тоже могла спросить. А кто такой Брежнев – вопросов не было, потому что культ Брежнева уже навязывался нагло. Навязывался так, что это надоедало, вызывало протест, невыносимо скучно все это пустословие слушать было.