Филип Гоулд - Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти

Помню, та простота, с которой мы говорили о папином состоянии, несколько шокировала администратора в крематории. Как-то я предложила развеять пепел кошки, которая была у нас в детстве, рядом с отцовским прахом. Помню, эта идея позабавила отца, но сестру мою привела в ярость, так что я быстро дала задний ход. Характерно, что он именно теперь решил подлить масла в огонь, спросив администратора, можно ли в кладбищенском саду развеять прах домашнего животного. Администратор ответил категорическим отказом. «Знаете, – сказал папа, – я тут собрался помереть, и моя дочка хочет смешать мой прах с прахом ее любимой кошки». Администратор ледяным голосом предложил нам дождаться решения в комнате, куда можно войти с задней стороны. Он явно не желал оставаться в одном зале с этой психованной семейкой. Помню, как мы сидели в пресловутой задней комнате и втроем покатывались со смеху.

Папа не уставал повторять, как он счастлив. Позже он сказал мне, что в тот день остро почувствовал, как мы сильны, энергичны, лишний раз убедился, что пришло наше время и что после его ухода мы отлично справимся сами. Но я в тот день такого не почувствовала. Я просто спешила задать все вопросы, какие мне приходили в голову, и постараться впитать все услышанные ответы.

Мы ехали по улице, на которой он вырос; он рассказывал нам, как основал здесь отделение лейбористской партии, но в него вступило мало народу, и его отец подал заявление только для того, чтобы довести число членов до сколько-нибудь благопристойного показателя. Он рассказывал, как ходил по домам в этих пригородах и был раздосадован тем, что надежды и мечты этих людей ничего не значили для его любимой партии.

Он рассказывал нам, как в литературе открыл для себя новый, более широкий мир, как нечто в его душе подтолкнуло его уехать из Уокинга, когда ему было всего шестнадцать лет. Он желал, чтобы мы увидели и поняли каждую мелочь, чтобы для нас не осталось ничего неясного.

Он показал холмы, на которые взбирался каждый день, разнося по домам газеты; бывшую стройплощадку, где он подрабатывал в летние каникулы. Он водил нас по лесу, где гулял в одиночестве, привел к речке, где рыбачил, где обрел покой, предаваясь собственным мыслям.

Потом погода изменилась. К тому времени, когда мы подъехали к Нафиллской школе, хлынул дождь. В этой начальной школе наш дед был директором. Папа все равно настоял на том, чтобы мы выбрались из машины. Мы побродили вокруг школьного здания, и он отказывался слушать наши предостережения, что мама будет недовольна.

Он рассказал нам, как его отец заботился о простых детишках, учившихся в этой школе, как добивался, чтобы им построили плавательный бассейн. Рассказал он и о том, как тяжело приходилось в школе ему самому. В одиннадцать лет он был настолько скован и робок, что едва научился писать, а закончить смог только неполную среднюю школу.

Во время прогулки мы фотографировали и кое-что записывали. В пивной мы перекусили, сам он едва осилил пару ложек супа, но настоял на том, чтобы мы съели полный обед.

Я и сейчас вижу его как живого, сияющего от счастья, радующегося каждой минуте.

Таков был четверг. А к понедельнику ему стало трудно дышать. Для него одышка была новым симптомом, так что она обеспокоила всех нас, а особенно маму. С ее интуицией она всегда чувствовала приближение настоящих неприятностей. Она ведь видела по ночам столько страданий и боли, столько страшных демонов, посещавших нашего папу.

На вторник ему назначили стандартную инъекцию в курсе химиотерапии, но мама так волновалась, что тайком позвонила в больницу и попросила, чтобы отцу, когда он придет, снова сделали кое-какие анализы. В то утро оба они были очень напряжены, а у меня весь тот день было нехорошее предчувствие.

В четыре часа, когда я была на одном собрании, я получила от мамы эсэмэску, в которой она писала: «У папы признаки воспаления легких, но он держится молодцом». Что касается моих родителей, я давно знала: любые услышанные от них дурные новости нужно умножать как минимум на полтора, так что сразу же поймала такси.

Когда я приехала в больницу, обстановка там была напряженной. Я увидела, что мои родители напуганы, но стараются поддерживать друг друга. Отец, как всегда, шутил, позволил мне помассировать шею, спрашивал, какие у меня новости. Все это было похоже на затишье перед бурей, и мы хотели знать, что за несчастье должно на нас обрушиться.

И вот оно уже у нас над головой.

Вошла врач и сказала, что она уже закончила работу (до окончания смены), но готова сообщить результаты только что сделанной томографии. Да, у него воспаление, которое захватило почти все легкие, но они постараются как-то его побороть.

Что-то в ее тоне, в ее нежелании смотреть нам в глаза показывало, что ситуация по-настоящему серьезна. Я помню, что мне не сразу удалось адекватно воспринять эту новость.

Папа спокойно спросил: «Это угрожает жизни?»

«Да».

«Все может произойти прямо этой ночью?»

«Да».

И земля уплыла у нас из-под ног.

Еще в воскресенье мы обсуждали, сможет ли папа провести с нами Рождество, строили планы на следующий месяц. И никто из нас не думал, что все начнет происходить так быстро.

Меньше всего об этом думал папа. У него были такие грандиозные планы! Я прямо вижу, как он просматривает в уме список запланированных дел – с какими людьми еще нужно повидаться, что необходимо доработать в его книжке. Он дышал все чаще и чаще, и нас охватила паника.

Потом врач сказала, что с такой одышкой, с какой папа вошел в ее кабинет, она госпитализировала бы любого пациента, а сейчас этот симптом еще усугубился. Папа попросил маму, чтобы она вышла и позвонила профессору Каннингему. Голос у него был напряженный, и я помню, как отчаянно пыталась вспомнить нужный номер. Как-то вдруг мозг перестал мне подчиняться.

Профессор Каннингем сказал, что уже видел томограмму и что наше дело плохо. Пусть девочки останутся в больнице – все может случиться прямо сегодня ночью. Когда мама вышла из комнаты, папа сказал, что уже чувствует приближение смерти. Вряд ли он протянет долго.

Я видела, что он пытался обуздать свои страхи, держаться как можно спокойнее, но это у него не очень-то получалось. Он сказал нам, и в частности маме, что больше всего в перспективе смерти от рака пищевода его страшила возможность удушья. Он всегда боялся тесных замкнутых пространств, боялся утонуть. Он с ужасом думал, что это значит – безуспешно хватать ртом воздух. Одышка у него ассоциировалась с хрипами из груди, которые он слышал, стоя у смертного одра своего отца. И в этот ужасный момент он испугался, что вместо смерти, на которую он надеялся, к нему придет смерть, которой он всегда боялся.