Филип Гоулд - Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти

Воскресенье, 6 ноября

Мы устроились на импровизированной конструкции из диванов и подушек. Я практически не спала и в стала часа в четыре утра. Видимо, я слишком шумела, поскольку мама сухо посоветовала мне пойти посидеть с отцом.

Так я и сделала, сидела вместе с папой и с медсестрой, а на заднем плане тихонько пел Боб Марли. Сестра проявила максимум заботы, чтобы устроить папу поудобнее, привела в порядок все его трубки и провода. Выглядел он неплохо и крепко спал. Сестра сказала, что около полуночи она перестала давать ему успокаивающие средства.

Час спустя подошли Грейс с мамой, мы все сидели вокруг папы, не очень понимая, почему он не просыпается. Дыхание у него было спокойное, а все показатели на мониторе в норме.

Потом на утреннюю смену заступил молодой врач. Он спросил, не слишком ли много папа разговаривал накануне. Мы сказали: «Да, говорил весь день». Доктор объяснил нам, что сам процесс речи выделяет в кровь немало углекислого газа, то есть папа самостоятельно выработал для себя большую дозу успокоительного, из-за чего и потерял сознание. «Это примерно как отравиться газом в неисправном автомобиле?» – спросила мама.

«Именно так», – ответил врач.

Он сказал, что папа вряд ли проснется в ближайшее время, но он не знает, сколько может продлиться это состояние. Может, часы, а может, и дни. Для нас это не было шоком, а в чем-то здесь можно было увидеть и положительные стороны. Благодаря бескомпромиссному поиску цели он сам привел себя к той мирной, естественной кончине, о которой мечтал. В конце концов он оказался хозяином своей судьбы.

Мы с Грейс сидели за чаем и потихоньку свыкались с фактом, что нам никогда больше не доведется поговорить с папой. И тут Грейс произнесла: «А ты знаешь, что папа тогда должен был бы сказать? Наверняка он бы сказал, что это тот самый мужчина, за которого тебе нужно выйти замуж». Мы обе рассмеялись. Это было его излюбленное высказывание. Если так долго живешь в мире кошмара, начинаешь понимать, как драгоценны и целительны бывают минуты счастья и душевной близости.

Остаток дня мы провели втроем у папиной постели. Я поставила григорианские песнопения, которые он использовал как сопровождение для своих медитаций. В комнате воцарилась умиротворяющая, приподнятая атмосфера. Медсестра вышла, чтобы нам не мешать. Теперь она все равно ничего не могла сделать. Битва закончена. Большую часть медицинского оборудования уже убрали. Настало время для мирного прощания.

Пришли Аластер и Фиона. Аластер обнял нас, он выглядел невероятно значительным. Фиона сказала, что папа всегда был источником живительной силы, что он дал нам очень многое и что мы трое – изумительные женщины.

Приехал Тони. Мы обнялись и рассказали ему о последних днях в больнице и о последнем папином решении. Мы сказали, что папа знал о приближающейся смерти и смело смотрел ей в глаза. Мы оставили их наедине, чтобы они могли попрощаться. Он ушел часов в двенадцать, собираясь еще поговорить с персоналом.

Эбони, медсестра, дежурившая предыдущей ночью, в конце своей смены зашла, чтобы попрощаться. Она сказала, что общалась с папой всего несколько часов, но успела понять, что это замечательный человек, вежливый и добрый даже перед лицом смерти, наделенный вкусом к жизни.

Он выглядел таким сильным, лежа в своей постели, и звук его дыхания сливался с песнопениями, заполнявшими комнату. Я чувствовала, что могу вечно держать его за руку – всегда, пока он с нами. Я чувствовала, какой он сильный и теплый, а его кожа гладкая, как бумага. Его рука осталась как бы последним свидетельством того, кем он был раньше, она существовала отдельно от всего остального, от истощенных плеч и коленей, от предплечья, раздутого до неузнаваемости.

Вошел доктор Карр и сказал, что они могут дать папе «препарат Майкла Джексона» – седативное средство, приносящее чудесные сны. Мы боялись, вдруг он проснется и испугается, так что приняли это предложение с радостью. Он сказал, что сейчас будут постепенно снижать давление в дыхательном аппарате и снимут шлем, чтобы папино дыхание стало более естественным. Мы поняли, что до конца осталось совсем немного. И стали рассказывать папе обо всех лучших днях, об отпускных поездках, о тех местах, которые он любил, о тех моментах, которые для всех нас представляли общую ценность. Мы говорили это в надежде, что наши слова как-то отпечатаются в его снах.

В комнату тихо проскользнул Мэтью Фройд и встал рядом с нами, как член семьи. Некоторое время он провел наедине с папой и уехал часов в пять в слезах.

С папы сняли дыхательный шлем, и он сразу стал выглядеть гораздо более хрупким. Его дыхание, теперь уже хриплое и неглубокое, слышалось короткими судорожными вдохами.

Мы прочитали ему сообщения, которые пришли от друзей, надеясь, что он как-то нас услышит. Мы читали стихи из книжки, которую кто-то нам подарил. В книжке была подборка стихов, посвященных скорби, и некоторые из них прямо выражали наши чувства. Поочередно у кого-то из нас кончались силы, но мы поддерживали друг друга, чтобы не упасть вместе, как костяшки домино.

Примерно в семь вечера приехал Дэвид Каннингем. Он присутствовал при всем папином путешествии, и мы сочли справедливым, чтобы он был свидетелем его конца. Он сказал, что на своем веку повидал много смертей, возможно, даже слишком много, но такой кончины, как у нашего папы, он не видел никогда.

Он всегда знал, что наш папа – выдающийся человек, но в августе, когда папе сообщили о летальном диагнозе, – вот тогда Дэвид по-настоящему понял, какая это замечательная личность. На всем своем пути папа никогда не отворачивался от происходящего, принимал жизнь со смирением и мужеством. Большинству, сказал Дэвид, это не удается, а уж тем более он не видел еще человека, который смог бы это так описать. Наш папа в течение своей жизни совершил немало достойных дел, но последний его подвиг – величайший. Своей силой, своими мужественными установками он содействовал перерождению многих людей, в том числе и самого Дэвида.

И вот остались только мы вчетвером.

Я держу папу за левую руку, а Грейс за правую. Мама обнимает его за шею, прижавшись к его груди. Григорианский псалом заполняет всю комнату, и когда звучит его последняя нота, папа вздрагивает и испускает дух.

И вся комната в ту же секунду наполняется чудесной энергией. Мама испытывает прилив радости. Всхлипывая, она повторяет с изумлением: «Филип, я и не думала, что это будет так прекрасно».

Мне кажется, что у меня из груди вырвано что-то огромное и важное. Грейс вышла, чтобы позвать доктора.

Жизнь очень быстро утекает из папиного тела. Исчезает тепло, цвет лица, ритм дыхания. Несколько секунд, и его тело уже холодеет и приобретает меловую белизну. Ни у кого нет сомнения – да, он упокоился. Осталась одна скорлупка, которая на него даже и не похожа. Разница между смертью и хотя бы тоненьким ручейком жизни оказалась просто неизмерима. Та любовь, та страсть, тот дух, которые определяли его личность, сейчас пребывают где-то в иных мирах.