Филип Гоулд - Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти

Мы в последний раз целуем его в лоб. Мы не хотим его покидать, но остаться тоже нельзя. Мы выходим из реанимации, и нас утешает мысль, что его смерть была именно такой, как он хотел, в полном умиротворении и в кругу любящей семьи.

Когда я была младше, отец для меня являлся сущей загадкой. Он был каким-то экзотическим удовольствием, приезжал и уезжал, привозил нам из своих путешествий разные безделушки и футболки с политическими лозунгами. Он входил в гостиную, хлопая дверью, и наполнял своей энергией весь дом. В выходные мы его холили и лелеяли. Мы играли с ним в разные игры, прятали от Джорджии ее плюшевых медвежат, придумывали разные приключения и доставляли маме кучу хлопот.

После 2005 года папа переменился. Он вернулся домой и как-то крепче укоренился в нашей жизни. Для нас с папой это время ознаменовалось началом нашей дружбы. Мы делили жизнь на две категории: на то, что нас развлекало, и то, что было неинтересно. К первой категории относились поклонники Джорджии, а все из второй категории мы просто игнорировали.

Нас увлекали самые разные вещи. Я научила его пользоваться BBM [15], ему полюбилась эта забава, и он стал засыпать меня веселыми историями или сплетнями про Кит Мосс [16].

Он ходил со мной на какие-то мутные конференции по охране окружающей среды. А в четыре часа вечера мы любили ходить в кино, перекусив в какой-нибудь веганской китайской забегаловке. Самое смешное похождение было, когда папа отправился со мной в Гластонбери [17]и купил даже специально для этого новенькую парку. Проведя ночь в палатке, на следующий день он снял номер в ближайшей гостинице.

Разумеется, в те годы я была ужасным тинейджером, а описанные причуды представляли собой часть стратегии в духе Йоды [18]– найти подходы к юной дочери, которая не могла назвать больше трех членов кабинета министров, не говоря уж об игроках «QPR». Но папа смог это сделать, и у нас с ним было о чем поговорить.

Когда папа заболел, он переменился еще раз. Он смягчился, его энергия из прежней взрывной формы перетекла в форму сдержанной силы. Свою энергию он направил на задачу выжить, а потом на задачу научиться правильно умереть. Наши отношения тоже изменились. Наша непочтительность, адресованная жизни вообще, теперь была направлена на его болезнь.

Я почувствовала, что за это время мы с папой сильно сблизились. Мы открыто говорили о его смерти, о похоронах, о том, каким будет наше будущее без него. Он говорил о своем чувстве незащищенности, о симптомах и страхах. А когда позволяла ситуация (и это бывало не очень часто), мы шутили над всякими абсурдными моментами, которые пришли вместе с его болезнью.

Вряд ли я единственный человек, растерявшийся перед перспективой дальнейшей жизни без нашего папы. Для очень многих он был первым, кто готов поддержать в трудную минуту. На папиных похоронах его близкий друг Норина рассказывала, как папа проводил заседания, как пропускал через себя череду людей, пришедших за советом. Я никогда бы не осмелилась сказать это папе, когда он был жив, но ведь он действительно обладал фантастическим даром видеть, что происходит, говорить, что тебе следует делать, и убеждать тебя, что, если ты это сейчас сделаешь, все будет о’кей.

Прежде чем отправиться в Ньюкасл, он написал мне и Джорджии письма, которые нужно было прочесть после его смерти. В этих письмах он преподал нам пять жизненных правил. В моем письме были такие слова:

Я знаю, что ты хотела бы получить от меня ответы на все вопросы, скрытые в будущем, но я не могу этого сделать. По крайней мере, я не могу это сделать в той форме, в какой ты ожидаешь. А могу я сделать следующее: сказать, что, если ты останешься самой собой, будешь верить в себя, доверять себе, с твоей жизнью все будет в порядке. А что касается всего остального, то просто будь великодушной и доброй. И не забывай посылать открытки с благодарственными словами. Это все, что тебе требуется знать. Если же вдруг окажешься в тупике, обратись за советом к Мэтью. А если и он не сможет ответить, спроси вселенную. Уж там ответ наверняка имеется, и я уверен, что ты его найдешь.

Филип никогда не болел. Похоже, его целеустремленность и решительность беспардонно господствовали над всеми возможными телесными проблемами. С другой стороны, это не мешало ему на всякий случай держать дома целую аптеку. Даже забавно – он всегда боялся заболеть, но реально никогда не болел. И так было до самого отпуска в Бразилии на Рождество 2007 года, когда его застарелые проблемы с глотанием и несварением стали более ощутимы. Именно тогда я в первый раз подумала, не кроется ли за этим что-то серьезное.

Когда мы вернулись в Лондон, он прошел небольшое обследование, и все вроде было хорошо, но потом он вдруг как-то проснулся в три часа ночи с ощущением, что заболел. Он был белым, как простыня, и ужасно напуган, так что я подумала, что у него сердечный приступ, и вызвала «скорую». Мы приехали в больницу Университетского колледжа и сразу отправились в отделение неотложной помощи, но там никаких сердечных недугов не нашли. В конце концов объяснили все это обезвоживанием, и никому не пришло в голову, что на стыке пищевода и желудка у него уже росла огромная опухоль.

Глядя на четырехлетнюю историю этой болезни, я вижу ее чем-то вроде фотоальбома со снимками, отражающими моменты напряженности, страхов и восстановления после них. Когда я пришла, чтобы забрать его после эндоскопии, он лежал плашмя и лицо у него было пепельного цвета. Он просто сказал: «У меня рак, и дело плохо». Врач оставил ему 50-процентную вероятность выжить.

В эту секунду мир действительно переменился, а меня накрыла волна ужаса. Я еще никогда не слышала о раке пищевода, даже и не знала, что его распространение приобрело эпидемический характер и что без хирургического вмешательства это заболевание вообще не лечится. Я помню, как бежала по больнице в поисках хирурга, которого пригласили, чтобы он посмотрел на опухоль, как умоляла его заместителя, чтобы нас приняли на следующий день.

На первом этапе мы были в замешательстве, потрясении и отчаянных поисках дополнительной информации. Мы уже знали, что нас ждет трехмесячная химиотерапия, но при этом понимали, что она является чем-то вроде генеральной репетиции перед хирургическим вмешательством. Именно тогда и решится: быть или не быть.

Перед нами стояло ответственное решение – выбор подходящего хирурга и хорошей клиники. В некотором смысле, эта роскошная привилегия, право выбора, и стала причиной нашей гибели. Если бы мы просто обратились в местную больницу, где Филипу без затей полностью удалили бы весь пищевод, вполне возможно, он был бы сейчас жив.