Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

Именно “алкоголик” и “праздный гуляка”, да еще в донельзя утрированном, карикатурном виде, навязан народу в сериале “Есенин”. В книге, по крайней мере, ситуацию спасают авторские пояснения. Сколько бы ни буянил поэт, Безруков-отец его всегда оправдает; на помощь будут призваны развернутая метафора и высокий слог: “Есенин читал, а людям казалось, что со сцены надвигается гроза. Как летом, в июле или августе, где-то далеко над полем появилось облачко. Оно на глазах потемнело и уж надвигается тучей, охватившей весь горизонт. Черное небо перечеркивают вспышки молний, но грома еще не слышно. Безотчетный страх охватывает тебя всего перед надвигающейся стихией” [1761]. Безрукову-сыну сложнее: он, может быть, и хочет показать “раздвоенность души русской” и ее стихийные порывы, но на деле лишь мечется в истерике или глупо улыбается. Что же получается? Клевета на любимого в народе поэта.

Так битва за Сергея Есенина оборачивается битвой с Сергеем Есениным. Эта подмена характерна для фанатичного есениноведения в целом. В ход идут запрещенные приемы: призывы есенинцев выкопать из могилы есенинский скелет [1762]чередуются с их же истеричными требованиями предать широкой гласности всю правду о поэте. В ответ Есенинской комиссии приходится публиковать документы, которые тактичнее было бы широко не тиражировать, например, подробный акт о вскрытии его трупа [1763].

Так для своих сиюминутных интересов русские антисемиты без видимых усилий приносят в жертву имя и слово сложного, обаятельного и до сих пор нуждающегося в понимании и сочувствии человека.

Отказываясь всерьез обсуждать версию об устранении Есенина по тайному приказу советской верхушки, мы совершенно не склонны отрицать определяющей и направляющей роли советского руководства в формировании его посмертной официальной репутации. Показательно, что чуткий Владимир Маяковский воспринял написание стихов памяти

Есенина как “социальный заказ” “поэтам СССР”. “Заказ исключительный, важный и срочный” [1764].

Памятник Есенину, установленный у входа в Дом-музей поэта в Константинове Скульптор И. Г. Онищенко. 1956

Исполнение этого заказа в “траурном” 1926 году почти всегда было так или иначе связано с резолюцией ЦК РКП(б) “О политике партии в области художественной литературы” от 18 июня 1925 года. В пункте пятом резолюции, напомним, специально подчеркивалось, что “перед партией пролетариата стоит вопрос о том, как ужиться с крестьянством и медленно переработать его; <���…> как поставить на службу революции техническую и всякую иную интеллигенцию и идеологически отвоевать ее у буржуазии” [1765]. Пути к решению этого вопроса намечались в девятом и десятом пунктах: “Крестьянские писатели должны встречать дружественный прием и пользоваться нашей безусловной поддержкой. Задача состоит в том, чтобы переводить их растущие кадры на рельсы пролетарской идеологии, отнюдь, однако, не вытравливая из их творчества крестьянских литературно-художественных образов, которые и являются необходимой предпосылкой для влияния на крестьянство <���…> Отсеивая антипролетарские элементы (теперь крайне незначительные) <���…> партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма” [1766].

Памятник Есенину в Москве на Есенинском бульваре Скульптор В. Е. Цигаль. 1975

В свете этих деклараций становятся понятными даже не столько вполне ожидаемые высокие оценки поэзии Есенина, данные в некрологических заметках его друзей и литературных союзников [1767], сколько беспрецедентно лестные характеристики творчества поэта и его личности, прозвучавшие в 1926 году из уст литераторов, добровольно взявших на себя роль толмачей партийных постановлений и инструкций.

Г. Лелевич: “Революция не усыновит Есенина – мистического певца старой Руси, не усыновит она и протестанта против городской культуры и техники. Но она любовно усыновит того Есенина, который благородно, искренне, напряженно пытался понять эпоху, “догнать стальную рать”, согласовать свое творчество с революционной современностью и сломался под тяжестью принятой на себя тяжелой и почетной ноши” [1768]. В. Киршон: “Ты будешь жить, Сергей Есенин. В любимой тобой новой Советской России не замолкнут твои искренние и звонкие песни” [1769]. В. Ермилов, в майском номере ортодоксального рапповского журнала “На литературном посту” [1770]: “Нежно и так прекрасно, так свободно любивший жизнь и все живое, Есенин родил у читателя (так! – О. Л., М. С.) нежное чувство заботливости к нему, тревоги за него, желания помочь ему выйти на настоящую дорогу из кривых переулков “Москвы кабацкой”” [1771]. И далее: “Он, – правда, своими особыми путями, – шел к революции <���…> он не хотел больше обкрадывать себя и огромную массу так трепетно любивших его друзей” [1772].

Поскольку в резолюции ЦК особо оговаривалась необходимость крепить единство с крестьянскими писателями, важное значение для репутации покойного поэта (в который уже раз) приобрело его происхождение: те, кто был за Есенина, как правило, не забывали вспомнить о его крестьянских корнях; те, кто был против, – в праве называться крестьянским поэтом Есенину отказывали.

Л. Леонов предвещал: “За ним – вслед из мужичьих недр, разбуженных революцией, выйдут десятки таких же, сильных и славных” [1773]; А. Дивильковский в статье “На трудном подъеме (о крестьянских писателях)”, напечатанной в “попутническом” “Новом мире” Вяч. Полонского, писал: “Не забудете никогда… есенинской “сини” и “голубени”, – где ему удается передать чувство колоссальной, необычайной мощи великого крестьянского народа, как бы вглядывающегося в глубокие, синие дали своей родины, своей исторической судьбы” [1774].

Демонстративно иную точку зрения отстаивал тогдашний заведующий агитационно-пропагандистским отделом ЦК и давний есенинский враг Лев Сосновский: “Меня всегда поражало, что никто из критиков не заметил антикрестьянской сущности поэзии Есенина и К о. У Есенина никогда не фигурирует труд крестьян” [1775].

Взамен внезапно реабилитированного звания “крестьянский поэт” часть критиков спешно подыскивала Есенину клички, которые все же позволили бы отнести его к числу немногочисленных антипролетарских элементов, упоминаемых в резолюции ЦК. Объявленная сверху борьба с хулиганством, достигшая своего апогея осенью 1926 года, в разгар так называемого дела Чубарова переулка [1776], а также прокатившаяся по стране волна самоубийств, отчасти спровоцированная добровольным уходом из жизни автора “Москвы кабацкой”, позволили обличителям воспользоваться в оценке Есенина синонимическими кличками “богема”, “хулиганство”, “упадничество” и, наконец, – “есенинщина”. Сошлемся на фельетон все того же Сосновского “Развенчайте хулиганство”, 19 сентября 1926 года напечатанный сразу и в “Правде”, и в “Комсомольской правде”. Сосновский начинает свою статью с серии зловещих картин нарастающего по всей стране хулиганства: “Изнасилование в Харькове десятью прохвостами молодой девушки. Убийство хулиганом в Харькове рабочего Беликова. Нападение хулиганов на комсомольскую манифестацию в Новосибирске. Изнасилование рабфаковки тридцатью хулиганами в Новосибирске” [1777]. Потом он перебрасывает мостик непосредственно к творчеству Есенина и объявляет умершего поэта вдохновителем и предтечей нынешних насильников и хулиганов: “В этом жутком логове формируется идеология Есенина, которого (не с похмелья ли?) нарекли “великим национальным поэтом” и вывесили над Домом печати соответствующий плакат без всякого протеста со стороны коммунистов, руководителей Дома печати” [1778].