Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

Начало этой истории рассказывает Мариенгоф:

Изадора Дункан подарила ему (Есенину. – О. Л., М. С.) золотые часы. Ей казалось, что с часами он перестанет постоянно куда-то торопиться; не будет бежать от ампировских кресел, боясь опоздать на какие-то загадочные встречи и неведомые дела.

У Сергея Тимофеевича Коненкова все человечество разделялось на людей с часами и людей без часов. Определяя кого-нибудь, он обычно буркал:

– Этот… с часами.

И мы уже знали, что если речь шла о художнике, то рассуждать дальше о его талантах было бы незадачливо.

И вот, по странной игре судьбы, у самого что ни на есть племенного “человека без часов” появились в кармане золотые, с двумя крышками и чуть ли не от Буре.

Мало того – он при всяком новом человеке стремился непременно раза два вытянуть их из кармана и, щелкнув тяжелой золотой крышкой, полюбопытствовать на время [1272].

А о том, чем кончилась затея Айседоры с часами, узнаем из мемуаров ее приемной дочери Ирмы. Есенин возвращает Дункан ее подарок, но она, вложив туда свою фотографию, умоляет своего “ангела” не отказываться от талисмана любви:

Она (Дункан. – О. Л., М. С.) дала ему одну из своих фотографий для паспорта.

“Не часы. Изадору. Снимок Изадоры!”

Он был простодушно восхищен этой мыслью и положил часы со снимком обратно к себе в карман. Но спустя несколько дней, в приступе ярости по поводу чего-то ему не понравившегося, он запустил часами в другой конец комнаты с концентрированной силой тренированного дискобола. Когда он в бешенстве покинул комнату, Айседора медленно побрела в противоположный угол и горестно смотрела на осколки разлетевшегося стекла и раздавленный корпус с его поломанным, безмолвным механизмом. И из груды хрупких осколков она подняла свое улыбающееся изображение [1273].

По свидетельству Шнейдера, после этого поступка Есенин только улыбнулся: “Вот какая чертовщина… – сказал он, расчесывая пальцами волосы, – как скверно вышло…” [1274]

В этом есенинском жесте – и трагический знак (истребление вещей как пролог к самоистреблению), и бунт (разрыв акта купли-продажи), и просто – пьяная истерика.

В том, что Есенин на рубеже 1921–1922 годов все больше пил, Шнейдер пытается обвинить имажинистов: ““Стойло Пегаса” сыграло трагическую роль в жизни Есенина: водку ему там подавали безотказно. А водка действовала на Есенина дурно” [1275]. С последним спорить не приходится. А вот со “Стойлом Пегаса” – подтасовка: в имажинистском кафе на первом месте всегда было дело, литературная борьба; на втором месте – приключения (“Надо зайти в Стойло. <���…> Романтика жизни моей в нем, друг ты мой!” [1276]– такие слова Есенина запомнились Эрлиху); на третьем месте, четвертом, пятом – что угодно: друзья, женщины, деньги. Водка же – разве что на десятом.

По-настоящему трагическая роль в есенинском срыве принадлежит “клятой Пречистенке”. Спрашивается, когда в его переписке появились жалобы на прожигание жизни и алкогольную зависимость? Только после переезда в балашовский особняк, занятый Школой Дункан. Из письма Иванову-Разумнику от 6 марта 1922 года: “Живу я как-то по-бивуачному, – пишет поэт, – без приюта и без пристанища, потому что домой стали ходить и беспокоить разные бездельники, вплоть до Рукавишникова. Им, видите ли, приятно выпить со мной! Я не знаю даже, как и отделаться от такого головотяпства, а прожигать себя стало совестно и жалко” [1277]. Из письма Клюеву от 5 мая 1922 года: “Очень уж я устал, а последняя моя запойная болезнь совершенно меня сделала издерганным, так что даже и боюсь тебе даже писать, чтобы как-нибудь беспричинно не сделать больно” [1278].

На Пречистенке Есенину все достается слишком легко – по щучьему веленью, по моему хотенью:

“– Изадора, сигарет!

Дункан подает Есенину папиросу.

– Шампань!

И она идет за шампанским” [1279].

Но власть Есенина – мнимая:

Есенин выпивает залпом стакан и тут же наливает до краев второй.

Дункан завязывает вокруг его шеи свои нежные и слишком мягкие руки.

На синие фаянсовые блюдца будто проливается чай, разбавленный молоком.

Она шепчет:

– Essenin krepkii!.. Oschegne krepkii.

Айседора и Ирма Дункан среди учениц танцевальной школы

Москва. 1921

Таких ночей стало семь в неделю и тридцать в месяц.

Как-то я попросил у Изадоры Дункан воды.

– Qu’est-ce que c’est “vodi”?

– L’eau.

– L’eau?

– Изадора Дункан говорит, что она забыла, когда последний раз пила “L’eau”.

Шампань, коньяк, водка [1280].

Гармония дневных занятий с детьми эллинскими танцами резко противоречила этому ночному хаосу.

“На Пречистенке, 20 <���…> функционировало отделение Древней Эллады, – вспоминает Э. Герман. – Наутро после свадьбы Сергея и Айседоры, уходя из ее (теперь – их) особняка, я столкнулся с движущейся к умывальной комнате вереницей белых детских хитонов. В свете раннего утра они показались мне призраками.

В этом призрачном американско-эллинском мире жил Сергей. Трудно было не улыбнуться при этой мысли” [1281].

Буйство Есенина и его собутыльников грозило подорвать репутацию школы. Позже администратор школы И. Шнейдер вынужден был юлить перед властями. “…Представитель Главпрофобра <���…>, – писал он Луначарскому, – не удержался от того, чтобы в официальном разговоре, который вел, коснуться опять всех тех вздорных сплетен и слухов, распространявшихся одно время самой дурной частью так называемого общества вокруг имени Айседоры Дункан, к которой они относились по вполне понятным причинам враждебно. Не буду Вас затруднять перечислением архиглупых сплетен <���…> Я утверждаю только, что “оргий”, “выстрелов”, “скандалов” <���…> в Школе никогда не было и быть не могло, несмотря на то что даже “в Главпрофобре известны такие факты”. Стыдно за государственное учреждение, которое работу обывательских кумушек регистрирует у себя за “факты”. Больно за великую артистку и женщину, гостью советской России, где зарвавшиеся чиновники новейшей формации уже, так сказать, “официально” оскорбляют Дункан…” [1282]

Нужно ли говорить, что сплетни насчет “скандалов” не были такими уж “архиглупыми” – разве что до “выстрелов” не дошло.

Итак, чуть ли не каждый день на Пречистенке праздник: “оргийные ночи” [1283], “море разливанное вина” [1284]. Но это праздник Цирцеи: поэт заколдован. Ориентация в мире отныне потеряна, верная интуиция – все больше подводит, чувство меры – все чаще изменяет. И мир вокруг становится призрачным, неощутимым – как во сне.

Однако “все это были только цветочки. А уж ягодки, полные горечи и отравы, созрели за границей – в Европе и Америке.