Андрей Шляхов - Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза

«Шлуглейт норовит собрать все сливки» – говорили в Москве и ждали, что из этого выйдет и выйдет ли вообще хоть что-нибудь путное. Вышло! Вышло, несмотря на то, что очень скоро настали очень тяжелые времена. Но Шлуглейт был оптимистом. Он верил в театр, верил в то, что хороший театр никогда не останется без зрителей, и еще верил в свою счастливую звезду. Относительно счастливой звезды бабушка надвое сказала. С одной стороны, Морицу Мироновичу удалось сохранить театр в первые, самые неблагоприятные, послереволюционные годы. С другой – в 1925 году он был арестован по обвинению в контрреволюционной агитации и сослан в Красноярск, где продолжил заниматься любимым делом – создал театр «СибКорш» («Сибирский Корш») и руководил Объединением драматических театров Восточной Сибири и Дальнего Востока. В Москву Шлуглейт вернулся в 1932-м, работал у Мейерхольда, затем был директором драмтеатра имени ВЦСПС [43]. В 1938-м был вновь арестован, но спустя год освобожден и вскоре умер. Неизвестно, какую именно «контрреволюционную агитацию» ставили в вину Шлуглейту, поскольку его дело хранится в закрытом архиве, но можно предположить, что речь шла о каком-то неосторожно рассказанном анекдоте. Если бы Шлуглейт провинился перед советской властью всерьез, то ему ни за что бы не доверили руководить в ссылке Объединением драмтеатров и, скорее всего, не сослали бы, а расстреляли.

Художественным руководителем «Нового Корша» стал уже упоминавшийся выше Николай Мариусович Радин (Казанков), внебрачный сын актёра Мариуса Мариусовича Петипа, внук прославленного балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа. В 1908–1911 годах Радин служил вместе с Шлуглейтом в Одессе, в знаменитой дореволюционной антрепризе Михаила Багрова. А до того Радин пять сезонов прослужил у Корша, где познакомился с Иваном Романовичем Пельтцером, впоследствии они вместе служили у Синельникова (об этом уже упоминалось), в труппе которого Радин был премьером. Мир тесен, а дореволюционный театральный мир был еще теснее.

Иван Романович высоко ценил и уважал как Шлуглейта, так и Радина. Это отношение передалось и Татьяне. В ее представлении новый театр Корша, Третий театр РСФСР, был лучшим театром страны. Да, существовали Малый и Художественный театры, но они Татьяну не привлекали. Станиславским, учиться у которого ей когда-то советовал отец, Татьяна уже «переболела». Иначе говоря, она считала себя состоявшейся зрелой актрисой и хотела одного – играть! Играть как можно больше ролей! Энтузиазм, талант и трудолюбие всегда приводят к успеху.

Вопрос только в том – когда?

Будучи девушкой здравомыслящей, Татьяна на свой счет нисколько не обольщалась. Она понимала, что с главными ролями ей придется надолго проститься. Наигралась в Ейске, хватит. В одной труппе с Блюменталь-Тамариной и Шатровой восемнадцатилетней актрисе на главные роли надеяться не стоило.

Сделаем маленькое отступление от нашей основной темы, чтобы вспомнить один случай, ставший чем-то вроде анекдота. Актриса Екатерина Шатрова, бывшая второй женой Николая Радина, получала в театре лучшие роли. В начале тридцатых годов прошлого века в Москву приехала молодая актриса Дарья Зеркалова, уже успевшая заявить о себе в провинции. Она поступила в Московский драматический театр «Комедия» (очередное название бывшего театра Корша) и сразу же начала требовать себе главные роли. «Вы будете играть только те роли, которые не захочет играть Елена Митрофановна Шатрова» – ответил ей Радин. Разъяренная Зеркалова подала в суд на Радина, обвиняя его в том, что он «развел в театре семейственность», но дело проиграла. Суд решил, что художественный руководитель театра вправе отдавать роли кому угодно на свое усмотрение и никакой «семейственности» здесь нет.

Татьяна рассчитывала на роли второго плана. Шлуглейт, подобно Станиславскому, был противником театральных амплуа, считая, что эти искусственные рамки существенно ограничивают актерский талант и что настоящий актер должен уметь воплощать самые разные образы, но, тем не менее, неформально амплуа в Третьем театре РСФСР существовать продолжали. Так или иначе, у каждого из актеров были свои предпочтительные характеры. Татьяна больше тяготела к субретке. Образы бойких остроумных и находчивых молодых девушек удавались ей замечательно. Впрочем, у нее все роли получались хорошо. Увидев дочь в первый раз в роли Ларисы-бесприданницы (дело было в Ейске), Иван Романович прослезился от умиления и гордости.

Играя в Третьем театре РСФСР роли молодые (преимущественно женские, но иногда и мужские), Татьяна могла прекрасно сыграть и старуху. Впервые она доказала это, когда актриса, игравшая Глафиру Фирсовну в «Последней жертве» Островского, по дороге на премьеру попала под лошадь и вместо театра оказалась в больнице. Полчаса до начала, все уже гримируются и входят в образ, а Глафиры Фирсовны нет. Что делать? На глаза донельзя взволнованному Радину попалась Татьяна.

– Я могу сыграть Глафиру, – сказала она.

– Знаете роль? – спросил Радин, скептически оглядывая молодую актрису.

Скептицизм его был напрасным и не соответствовал моменту. Актеры труппы настолько выматывались днем на репетициях, что, едва закончив, спешили домой. По установленному самим Радиным порядку репетиции шли с половины десятого до семнадцати часов практически без перерывов. Ну разве что на обед давалась четверть часа. Одновременно шло несколько репетиций – репетировали не только на сцене, но и в фойе, в коридорах, в кабинете Радина… Только таким образом можно было за короткий срок подготовить добротную постановку.

К вечеру в театре оставались только те, кто был занят в спектакле. Приходили еще и ученики актерской школы, которую Шлуглейт и Радин открыли при театре в конце 1920 года, но они выручить с заменой не могли.

– Я всего Островского наизусть знаю! – ответила Татьяна, гордо сверкнув глазами, и в доказательство выдала прямо на месте отрывок из роли Глафиры Фирсовны: «Ну, уж это у меня счет такой, я все на миллионы считаю: у меня что больше тысячи, то и миллион. Сколько в миллионе денег, я и сама не знаю, а говорю так, потому что это слово в моду пошло. Прежде, Михевна, богачей-то тысячниками звали, а теперь уж все сплошь миллионщики пошли. Нынче скажи-ка про хорошего купца, что он обанкрутился тысяч на пятьдесят, так он обидится, пожалуй, а говори прямо на миллион либо два – вот это верно будет. Прежде и пропажи-то были маленькие, а нынче вон в банке одном семи миллионов недосчитались. Конечно, у себя-то в руках и приходу и расходу больше полтины редко видишь, а уж я такую смелость на себя взяла, что чужие деньги все на миллионы считаю и так-то свободно об них разговариваю… Миллион, и шабаш!»