Никита Михалков - Мои дневники

«До… ться и до столба можно!»

«Шибко» – определение меры и степени всего: «шибко умный», «шибко голова», «шибко надо»…

«Скучно будет – денег пошлешь»

«Приборз…»

«Шматец», «децел» – немного

«Пять баллов» – отлично

«Губари» – сидящие на губе матросы

«Построят, скажут»

«Хорэ» – то есть «хорош», хватит

«Примерил х…й к носу»

«Шара» – халтура

«Кожа» – проститутка

«Гоминдановцы» – патруль, комендатура

«Годки» – прослужившие год

«Кусок» – прапорщик

«Сундук» – мичман

– Порубать бы.

– Да вчера же ели…

– У меня столько баб было, сколько вы с ним картошки не съели.

– Ты такой зеленый – сядь в траву, тебя не видно будет.

– Салабон. Жизни не знаешь.

С горечью:

– Одна радость в жизни – вытереть жопу мягкой салфеткой и обоссать хозяйство Шестакова.

Мичман Ткаченко. Начальник «губы». Матросы-губари ему жалуются:

– Товарищ мичман, холодно…

– Да я уж вам двойные решетки вставил, а вам все холодно.

Мичман Криворучко:

– Ты тупой, как пучок залуп, обтянутых брезентом!

Мичман выстраивает «губарей».

– Художники есть?

Все хором

– Есть!

– Шаг вперед!

– Порубать бы.

– Да вчера же ели…

Строй делает шаг вперед.

– Ну что, айвазовские! Возьмите по карандашику, – указывая на чугунные ломы, сваленные рядом. – И нарисуйте-ка мне здесь аккуратненькую ямку в вечной мерзлоте!

Вариант, если матросы выстраиваются на корабле:

– Художники есть?

– Есть.

Мичман кивает на швабру:

– Вот тебе кисть, ведро и иди рисуй мне палубу.

– Товарищ мичман, вы совсем нас овсом закормили! Мы так скоро ржать, как лошади, начнем.

– Да? Странно… Я вот с утра уточку съел – и ничего, не крякаю, – ковыряя длинным ногтем в зубах.

Жалоба вечно голодного новобранца:

– До камбуза вроде ничего. А как пообедал, так сразу есть хочется.

Построение на палубе

– Мне еще долго: де-е-е-ень, но-о-о-очь, де-е-е-е-ень, но-о-о-очь… А тебе быстро – зима, лето, зима, лето, и все.

(Эти наблюдения так же, как предыдущие дневниковые записи, перемежаются историями совершенно штатскими, в том числе и киноидеями, но я оставляю их в этом разделе, так как записаны они были именно тогда – рядом с армейскими случаями в 1973 году. – Современный комментарий автора.)

Лекция капитана по поводу атома. Изотопы, радиация…

Мальчики сидят с пятью классами образования – с Алтая, с Донбасса и т. д. Скукота ох…ная. Через каждые три минуты капитан говорит:

– Кто спит – разбудить! Вы, вы разбудите товарища.

В пулеметном взводе усатые «годки» достали басму и накрасили себе усы. На разводе получился взвод армян-чистильщиков.

Если не отдал вовремя «честь» старшему – целый день заставляли ходить строевым мимо столба и отдавать ему «честь».

Примечательный товарищ! Вместо «Недоросль» говорит «Водоросль», а вместо «Ревизор» сказал:

– Как эта пьеса-то – «Бригадир» или «Дирижер»?

Салагу поставили вахтенным дневальным. Утром, когда появился офицер, от волнения он вместо «Смирно!» заорал что было сил «Караул!».

В день рождения – «свободный день». Делай что хочешь. Хочешь – ешь, хочешь – гуляй по территории.

Хорошо бы в картине показать жизнь всех остальных – как бы извне – глазами парня, у которого день рождения, и он слоняется повсюду, кому-то помогает, с кем-то конфликтует и совершенно вне привычных уставных задач, а именно своим свободным действием или бездействием объединяет все армейское пространство!

Старший матрос Тихоокеанского флота Никита Михалков (1972)

Огромный плац. По нему маршируют новобранцы. Шагают и шагают. Старшина орет: «Стой!», «Кру-гом!», «Шаго-ом марш!», «Левое плечо вперед!», «Равнение направо!»… Муштруют их что есть силы. А за забором дом какой-то. Белье висит, рядом качели. На качелях – две девочки. И качели в определенном положении скрипят пронзительно, визгливо – похоже на крик какой-то большой хищной птицы.

У старшины день рождения. Отчаянная, веселая тоска. С самого утра ничего не делает. И нет ему ни до кого дела, и до него дела нет никому.

Тепло на улице. Солнышко. Но старшину за прошлую пьянку лишили увольнения на полгода. Так что не выйти ему за ворота.

У всех занятия. На плацу муштруют молодых. А он сидит в баталерке на матрацах – босой, ловко играет на гармошке. И улыбается сам себе, отчаянно и весело.

Первое мая. Грязно, дождь прошел. Две грузовые машины едут навстречу друг другу. Кузовы полны народу.

Пытались разъехаться – и вот одна машина завязла. Остановилась и вторая. Слово за слово. Советы сыплются. Раздражение растет. Короче, кто-то кому-то кричит: «Да ты му… ак!..» А другой обиделся за друга и, ни слова не говоря, соскакивает с машины и обидчику в зубы! Ну, и пошло мордобитие. Все в грязи перемазались, морды – в крови. А уж и позабыли что из-за чего.

Кончили наконец. Ничего никто понять не может, да и не желает уже разбираться никто. Навалились – общими усилиями вытолкнули ту машину. Расселись и поехали все в одну сторону – пить мировую!

Два нарядчика в гальюне «пашут по-черному». Гальюн вымыли. Пришел старшина 1-й статьи. «Вымыли?» – «Так точно». Старшина снимает с одного из них белую беску ( то есть бескозырку. – Современный комментарий автора ) и запускает ее плашмя по полу. На беске остается чуть заметная серая полоса. «А говоришь, вымыли!»

Ах, как пахнут женщины в провинциальном автобусе!

Пили вино украдкой «из горла». Сидели у ручья. Ручей сам по себе чистый, но берега отвратительны. Банки, отбросы, бумага. День пасмурный, промозглый, хоть и летний. Но пьем, и… хорошо.

Хотя и вино противное, и пьем из горлышка – по шее нет-нет да сбежит струйка липкой жидкости.

Метрах в семи от нас, кажется, труп большой собаки. Ну, да мало ли… Пьем, разговариваем. Но собака притягивает к себе взгляд. Присмотрелся – да нет, кажется, не труп это, а выброшенное чучело волка. Опилки из него торчат. Ну, конечно, это не собака! Слишком велика, и потом – оскал искусственный. А эти опилки? – серые, грязные.

Дальше пьем, разговариваем, как-то даже легче стало – все-таки чучело, опилки.

Спустя некоторое время, когда уж выпили все, – подошел поближе…

И вовсе это не чучело. Труп большой собаки. И опилки вовсе не опилки, а чудовищное, ужасающее количество копошащихся, шевелящихся, отвратительнейших насекомых – каких-то коротких толстеньких бледно-серых червячков. Их, наверно, миллиард! И так сосредоточенно, упорно копошатся и шевелятся, будто и нет ничего, кроме них, и мне кажется уже, что и там дальше, на многие метры под землю, тоже – только одни они.