Патти Смит - Поезд М

Осыпается осколок за осколком: мы освобождаемся от тирании так называемого времени. Ворота знакомого сада частично скрыты завесой из лиловых глициний. Я занимаю место за овальным столом – порталом Шиллера – и перегибаюсь через него, чтобы погладить запястье математика с печальными глазами. Трещина, разделяющая нас, срастается. За долю секунды, за целую жизнь мы проносимся сквозь бесконечные части беззвучной увертюры. Беспечное шествие движется по залам какого-то почтенного учреждения: Йозеф Кнехт, Эварист Галуа, члены Венского кружка. Я смотрю на математика, а он встает, увязывается за процессией, тихо насвистывая.

Длинные лозы почти незаметно подрагивают. Я воображаю Альфреда Вегенера и его жену Эльзу за чаепитием в гостиной, озаренной светом. И начинаю писать. Не о науке, но о человеческом сердце. Пишу страстно: так школьница за партой, низко клонясь над тетрадкой, пишет сочинение не как полагается, а как душа положит.

Первого апреля, в День дурака, я через силу готовилась к очередной поездке. Меня пригласили участвовать в конференции поэтов и музыкантов в Танжере в честь писателей-битников, которые когда-то там бывали. Я охотнее отправилась бы на Рокуэй-Бич – пила бы кофе с рабочими и наблюдала бы за медлительным, но глубоко содержательным процессом спасения моего домика. Правда, зато я воссоединюсь с добрыми друзьями. Вдобавок 15 апреля – день, когда от нас ушел Жан Жене, – наверно, самая подходящая дата для того, чтобы привезти на его могилу в Лараше, в каких-то шестидесяти милях от места нашей конференции, камешки из тюрьмы Сен-Лоран.

Однажды Пол Боулз сказал, что в Танжере прошлое и настоящее сосуществуют одновременно в равных пропорциях. В ткани этого города таится что-то эдакое, особый узор, создающий ощущение радушия, переплетенного с недоверчивостью. Я лично сначала увидела кусочек Танжера через произведения Боулза, а потом его глазами.

С Боулзом меня познакомил счастливый случай.

Деталь статуи, церковь Свят ой Марии и Святого Николая

Летом 1967 года, вскоре после того, как я оставила родной дом и приехала в Нью-Йорк, мне попалась на улице большая опрокинутая коробка, из которой сыпались книги. Несколько вывалилось прямо на тротуар, и я чуть не наступила на раскрытый старый справочник “Кто есть кто в Америке”. Я наклонилась: мой взгляд привлекла фотография в словарной статье о Поле Фредерике Боулзе. Я никогда о нем не слышала, но подметила, что мы родились в один день – 30 декабря. Решив, что это знак, я вырвала страницу из справочника, а позднее стала разыскивать книги Боулза. Первой отыскалась “Под покровом небес”. Я прочитала все, что он написал, а также его переводы, которые вывели меня на творчество Мохаммеда Мрабе и Изабель Эберхардт.

Спустя тридцать лет, в 1997-м, немецкий “Вог” попросил меня взять у Боулза интервью в Танжере. К предложению я отнеслась неоднозначно, так как редактор упомянул, что Боулз нездоров. Но меня заверили, что Боулз охотно согласился на интервью и я не создам ему никаких неудобств. Боулз жил в трехкомнатной квартире на тихой улице в незатейливом жилом комплексе, построенном в пятидесятых. В прихожей высился, как колонна, штабель сундуков и чемоданов, много попутешествовавших на своем веку. В комнатах и в коридорах выстроились на полках книги: и те, которые я знала, и те, которые мне хотелось бы знать. Боулз в мягком клетчатом халате сидел на кровати, обложенный подушками; когда я вошла, он, похоже, оживился.

Я присела на корточки, пытаясь занять какую-то грациозную позу в этой атмосфере неловкости. Мы поговорили о его покойной жене Джейн, дух которой, казалось, витал повсюду. Я сидела, теребя свои косы, говорила о любви. Сомневалась: да слушает ли он вообще, что я говорю?

– Вы сейчас пишете? – спросила я.

– Нет, больше не пишу.

– Как вы сейчас себя чувствуете? – спросила я.

– Опустевшим, – ответил он.

Я оставила Боулза с его мыслями и поднялась на крышу, где было что-то наподобие патио. Во внутреннем дворе не было верблюдов. И никаких тебе мешков, доверху наполненных кифом. Никаких себси [51], лежащих на кувшинах. А была тут бетонная крыша с видом на другие крыши, и еще были длинные муслиновые полотнища на веревках, которые пересекали крест-накрест пространство, накрытое голубым танжерским небом. Я прижалась лицом к сырой простыне, чтобы на миг отдохнуть от удушающего зноя, но тут же раскаялась: отпечаток испортил ее безукоризненную гладь.

Я вернулась к Боулзу. Его халат теперь валялся под ногами, у кровати стояли заношенные кожаные шлепанцы. Молодой марокканец Карим любезно подал нам чай. Он жил на том же этаже и часто приходил проведать Пола.

Пол говорил об острове, которым он владел, но больше на него не ездил, о музыке, которую больше не слушал, о некоторых певчих птицах, которые уже вымерли. Я почувствовала, что разговор его утомляет.

– Мы родились в один день, – сказала я ему.

Он изнуренно улыбнулся, его глаза, окруженные нимбами, жмурились. Визит близился к концу.

Все изливается наружу. Из фотографий хлещет их история. Из книг – их слова. Из стен – их звуки. Духи воспарили, словно эфир, плетущий арабески, и опустились осторожно, подобные доброжелательной маске.

– Пол, мне пора идти. Я еще приду с вами повидаться.

Он открыл глаза и накрыл мою руку своей, длинной и морщинистой.

C Полом Боулзом, Танжер, 1997

Теперь его нет.

Я подняла крышку письменного стола, нащупала огромный спичечный коробок “Житан”, до сих пор завернутый в носовой платок Фреда. Прошло больше двадцати лет с тех пор, как я открывала его в последний раз. Камни целы: лежат себе внутри коробка, облепленные комочками тюремной земли. С одного взгляда на них вскрылась рана: припоминание срывает коросту. Пора доставить камни получателю, пусть и не так, как замышлялось вначале. Я уже написала Кариму, что приеду. Когда мы познакомились у Пола, я рассказала ему о камнях, и он пообещал, когда понадобится, отвезти меня на христианское кладбище в Лараше, где похоронен Жене.

Карим ответил без промедления, словно мы разговаривали только вчера.

– Я в пустыне, но я вас найду, и мы найдем Жене.

Я знала: он сдержит слово.

Я вычистила фотокамеру, завернула несколько кассет с пленкой в бандану и положила в чемодан между футболками и джинсами. Я ехала налегке, еще в большей мере налегке, чем обычно. Сказала кошкам: “До свидания”, сунула спичечный коробок в карман и уехала. В аэропорту меня ждали мои сотоварищи и соотечественники Ленни Кэй и Тони Шенехен с акустическими гитарами; мы впервые отправлялись в Марокко все втроем. Утром в Касабланке нас забрал автобус, но на полдороге к Танжеру он сломался. Мы сидели на обочине, обмениваясь историями об Уильяме и Аллене, Питере и Поле – наших апостолах битничества. А вскоре влезли в развеселый автобус, где радиоприемники орали по-французски и по-арабски, и обогнали увечный велосипед, ишака, который то и дело спотыкался, а также мальчишку, который отряхивал камешки со своей разбитой коленки. Какая-то пассажирка, навьюченная несколькими хозяйственными сумками, что-то выговаривала шоферу. В итоге он остановил автобус, некоторые пассажиры вышли, купили кока-колы в продуктовом магазине. Ненароком глянув в окно, я увидела: над дверью магазина, шрифтом наподобие куфических письмен, надпись – “ Kiosque ”.