Лариса Максимова - Великие жены великих людей

Тяжелое было время — я не могла смотреть, не плача, на Андрюшу. Мне кажется, я выплакала всю себя в это время. Вы не можете представить, как тяжело, как невыносимо жалко смотреть на любимого человека, у которого не действуют руки, ноги… Он не может есть, писать стихи, рисовать, подойти к телефону, пойти гулять — никаких отдушин. В это время я была инструментом, с помощью которого он выходил в мир. Все, что он не мог, — я пыталась сделать за него. Но я не все могла. Самое страшное в его болезни и самое непереносимое для меня — бессилие помочь ему, когда эта нестерпимая боль. Вот ребенок, когда болеет — ты всегда хочешь отдать ему руку, ногу, что угодно, лишь бы это беззащитное существо перестало страдать. Вот эта безысходность и бессилие, когда я не могу помочь, было сокрушительным для меня.

Мы жили в Переделкино, и там у нас был специальный ритуал, когда Андрей поднимался (с нашей помощью, конечно) по лестнице в свой кабинет, отдыхая по пути несколько раз. Там он мог сидеть у окна, смотреть на природу, там был свежий воздух… Я много раз убеждала его не подниматься, оборудовать комнату на первом этаже. Но ему хотелось преодолевать, двигаться, ощущать себя живым. Но самое главное, ему был нужен его «второй этаж» — его пространство, которого он не мог лишиться, с красотой поля из распахнутого окна и всего, всего, что было его аурой. Кстати, у Андрея есть стихотворение «Лестница», одно из последних. Это та голубая лестница, которую я выстроила у нас на даче. Она сыграла роковую роль и в моей жизни. Уже после смерти Андрюши один из поручней оторвался — и я затылком пролетела вниз и разбилась. И это было мое спасение, как оказалось: я должна была, видимо, переключиться на эти порванные позвонки и сломанные ребра, переключить свое сознание с кошмара его ухода на физическую необходимость заниматься собой. Эта лестница продлила его не только физическое, но и поэтическое существования. И меня она вернула к жизни. Потом Леонид увез меня за границу, и я там пыталась научиться жить без Андрея. Но этому научиться и привыкнуть к этому нельзя.

В последние дни он просил, чтобы я находилась рядом, не уезжала надолго. Я брала его руки в свои, и ему казалось, что боль уходит. Моя мать лежала в больнице. Мне сказали, что она умерла, и я поехала туда. Я нашла ее в коридоре, на кровати, ее еще не увезли в морг. И я стала к ней взывать, я взяла ее за руку, массировала эту руку и кричала: «Мама, я приехала!» И вдруг у нее дрогнуло веко. Я приложила зеркало — она дышала! Я как сумасшедшая орала на завотделения: «Она жива! Как вы можете!» Я забрала мать из больницы, и она после этого прожила еще три года.

Так же было, когда на моих руках умирал Андрей, но на этот раз это не помогло. Умирая, он думал о тех, кто остается, о том, что нам будет нелегко. Знаете, что он сказал на прощание: «Не переживай, ради Бога, не волнуйся, все будет хорошо. Я же — Гойя!»

Зое Борисовне в апреле исполнится 85 лет, и я должна вам сказать, что давно не встречала такого занятого человека. Ее день расписан по минутам, ее ждут сразу в десяти местах, она проводит совещания, издает книги, учреждает фонды и открывает выставки.

Мы долго искали время для интервью, и вот, наконец, я звоню из вестибюля гостиницы «Международная» в ее офис на 10-м этаже. «Уже спускаюсь, — бодро отвечает Зоя Борисовна. Минут через сорок, никого не дождавшись, я снова звоню. «Не волнуйтесь, — говорит секретарь, — наверняка по дороге ее кто-нибудь остановил. Она же никому не может отказать!»

Зоя Борисовна знакома со всем московским бомондом за последние полстолетия — от Пастернака до Солженицына. Самая известная возлюбленная Владимира Маяковского — Татьяна Яковлева — именно Зое Богуславской доверила перед смертью свою тайну. Она принимала Нэнси Рейган и была в гостях у Бетси Форд. Для нее это — просто факты биографии. Не более того.

Я думаю, именно это ее качество — взрывать жизнь вокруг себя — когда-то и привлекло к ней великого поэта. А умение быть всегда разной, всегда интересной и ни на кого не похожей привязало на всю оставшуюся жизнь.

Конец 8о-х. С президентом США Рональдом Рейганом на приеме в честь Дня независимости в американском посольстве

Говорят, что Алексей Герман просил актеров на озвучании фильмов произносить весь текст «в одно слово». Так получалось натуральней, без наигрыша. Про Германа и Кармалиту тоже хочется говорить «в одно слово». Ну, вот есть Бойль и Марриотт, Ильф и Петров, братья Люмьеры. А есть — Герман-и-Кармалита. Они прожили вместе сорок четыре года. Вместе писали, снимали, «лежали» с фильмами на полке, а потом за них же получали государственные премии. Она не могла писать без него. Он без нее не мог снимать. Однажды журналисты назвали жену режиссера «вторым планом Германа». Он возмутился: «Какая чушь! Светка — ровно половина первого плана Германа. И второго тоже. В общем, мы «одна форма». Да и содержание тоже».

Этой уникальной «одной формы» больше нет, потому что больше нет Алексея Германа. Он умер, совсем немного не дожив до семидесяти пяти. А вот содержание есть и никуда не денется до тех пор, пока жива Кармалита. Почти полвека она была рядом с гением. Это не такое простое дело. Или я не права?

Мы познакомились с Лешей в Коктебеле двадцатого августа 1968 года, а двадцать первого наши войска вошли в Чехословакию. Оба эти события сильно повлияли на мою жизнь. Но это выяснилось впоследствии, а в тот день я много плавала в море. Я вообще люблю плавать — плаваю я не красиво, а долго. В Коктебеле легко уплывала за горизонт, заранее подружившись со спасателями. Эта дружба ограждала меня от назойливых криков не заплывать за буйки. Спасатели знали, что я хорошо плаваю, они вообще были из местной волейбольной команды, против которой играла наша — писательская. Так вот. Иду я как-то после такого длительного заплыва и мечтаю о стакане воды. Жара. В глазах рябит от солнца. Навстречу — две мужские фигуры. Одна — моего приятеля, а другая фигура незнакомая, немного похожая на обезьянью — с лицом детско-румяным. Поздоровались. Мы с приятелем стали договариваться, кто что принесет сегодня на наши ежевечерние посиделки, а незнакомая фигура вдруг заявляет: «А я тогда принесу коньяк!» Я слегка опешила от такой наглости, потому что еще не знала об этом свойстве Леши магически воздействовать на людей. Он никогда не спрашивал, он утверждал. И ему не пытались возражать. Так было и в тот раз. Я ведь его не приглашала! Но он и не нуждался в приглашении. Конечно, ему будут рады — в чем вопрос? Все и всегда. То, что он говорил, являлось само собой разумеющимся, и это право за ним всегда признавали все — семья, съемочная группа, друзья, начальники. Как он не спросил тогда «можно ли прийти», так потом не поинтересовался, хочу ли я поехать с ним в Ленинград. В Москву. В другую жизнь. Он не сомневался, что это так и есть.