Лариса Максимова - Великие жены великих людей

Дома с сыном

Леша-муж был безумный отец. Он, правда, не из тех безумцев, которые не спят ночами, меняют младенцам подгузники и дают соски. Леша полагал, что для этого есть мама. Он был безумный отец в том смысле, что ребенок не переставал его интересовать никогда. Он каждую секунду помнил, что он у него есть. Не знаю, как это объяснить точнее… Ну, вот, например. Леша-сын заболел. Был еще совсем маленький, не ходил, не говорил. И болезнь какая-то странная: вроде мальчику плохо, вялый и чахлый лежит, а что конкретно болит, не понятно. Сказать-то он не может. Приехал наш знакомый врач, очень хороший доктор, щупал его, смотрел… и ничего. Уехал. А потом в два часа ночи — звонок в дверь. Открываю — врач вернулся. Не могу, говорит, заснуть, сердце не на месте, давайте ребенка госпитализировать. В больнице сам стал готовить Лешу к операции. Его спрашивают — а что ты собираешься оперировать? Не отвечает. Повезли в операционную, а через два часа он выходит, все хирурги выходят, и все ему аплодируют. Заворот кишок у ребенка оказался. Еще несколько часов, и его бы не спасли. Гений этот врач — на одном опыте и таланте поставил диагноз. Но я хотела рассказать про Германа. Так вот Леша-муж в эту ночь для меня открылся совсем другим человеком. Он не просто переживал за ребенка, он с ним вместе, извините за патетику, умирал. Он бы жизнь свою отдал, не раздумывая.

Вот еще история. Леша-сын поступал в Ленинграде в театральный институт. Тот, который окончил сам Герман и все его друзья, короче говоря, — в свой родной институт, на театроведческое отделение. Пошел писать сочинение. А это была не самая сильная сторона нашего сына: писал он здорово, образован был хорошо, но обладал какой-то врожденной безграмотностью. В папу. Ну, ушел ребенок через две улицы, мы, конечно, нервничаем. Все родители нервничают, когда дети поступают. Вдруг вижу — Леши-мужа тоже дома нет. Испарился. Потом мне рассказали, что он стоял под окном той аудитории, где абитуриенты писали сочинение. Его там засекли преподаватели из института. Они мимо шли, увидели Германа. Спрашивают: «Алексей Юрьевич, а что вы тут делаете? А он отвечает: «Да у меня сын пишет сочинение, а я очень боюсь». «Алексей Юрьевич, Вы что думаете, что вашего сына с фамилией Герман могут не принять в институт? Вы действительно так думаете?» Леша говорит: «Действительно я так думаю». И пока экзамен не закончился — оттуда не ушел.

Если честно, то Леше-сыну повезло с родителями, во всяком случае, мы не применяли к нему никаких педагогических систем — просто жили все вместе, варились в общем доме, общем деле, общих проблемах… Он сразу стал равноправным третьим членом нашего коллектива. Леше было два месяца, когда он попал со мной на студию, и здесь он провел детство. Нам не нужно было вести с ним специальных разговоров, объяснять, что хорошо, что плохо, расспрашивать, что у него и как, — вся его жизнь проходила у нас на глазах, как и наша — у него. Он учился жить на нашем примере. Вот и вся педагогика. Когда от нас после запрещения «Лапшина» все отвернулись и мы остались вообще вдвоем, то третьим с нами остался сын. Очень резко изменилось наше окружение, и мы подружились с родителями Лешиных соучеников, и наша общность стала еще более общей. Вот типичная картина: мы с Лешей пишем сценарий в Сосново. Мы часто зарабатывали сценариями, и грех не сказать спасибо тем мерзавцам-начальникам, которые, запрещая Герману работать, закрывали глаза и пускали в работу наши совместные сценарии, подписанные фамилией Кармалита, понимая, конечно, что Кармалита — это и Герман тоже. Топится печка. Леша-сын занимается своими делами, но при этом внимательно слушает, что мы говорим — мы, когда писали, все обсуждали вслух. А потом проходит мимо и заявляет: проститутки! Мы полжизни голову ломали, что он имел в виду! Он, конечно, этого теперь вообще не помнит, но мы решили, что это застрявшее слово с времен написания сценария «Лапшина», там есть сцена с проституткой. Но кто знает, что он имел в виду..

Сегодня у меня с сыном, я считаю, существует душевная близость, основа для которой была заложена именно в такие вот дни, в такие минуты. У нас случаются разногласия и даже споры — например, о современном кино, — но эти споры не нарушают главного в наших отношениях. А вот Леша-муж — может быть, я вас сейчас поражу — не смотрел ни одного фильма своего сына. Ни одного! Но это не означает, что у них этой близости не существовало. Существовала, да еще какая! Почему не смотрел? Боялся нарушить это хрупкое равновесие. У него самого были серьезные разногласия с отцом. Однажды он даже сказал: «Юрий Павлович меня бы убил, если узнал, что из-за моего фильма уволили хорошего директора “Ленфильма”». Короче говоря. Леша не хотел оценивать работу сына, высказываться, давать советы, вступать в конфликт. Вот и не смотрел. Я так думаю. Я Лешины фильмы смотрю. Вот посмотрела «Под электрическими облаками». Как такое замечательное кино могло вообще родиться. Не головой же придумано, а душой.

Почему мне понравился фильм «Трудно быть богом», трудно объяснить даже самой себе. По большому счету я ничего не поняла и, если меня спросят — о чем кино — ответить не смогу. Во всяком случае, ответить односложно. И тем не менее я смотрела на жизнь этой планеты — мерзкую, немыслимую, кошмарную и отвратительную — и мне не хотелось выйти из зала. Завязка фильма, затянувшаяся на два с половиной часа, пришла неожиданно к кульминации и финалу. И стало понятно, ради чего стоили терпеть эти два часа… И я согласилась с авторами — мы ничего не можем изменить в этом мире, он нас прожует, проглотит и выплюнет — со всеми нашими благими намерениями и лучшими помыслами. Может быть, именно потому, что Герман заканчивал этот фильм, уже будучи очень больным человеком, он это понимал и показал так ясно и откровенно, вполне определено. Но каждый зритель все равно увидел свое. Кармалита говорит, что так было со всеми его фильмами — какое там единодушие! Их часто запрещали — это понятно, время было такое. Но их не понимали и не принимали даже люди, которые все-таки должны были понять и принять. «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны», «Мой друг Иван Лапшин», «Хрусталев, машину» — по словам Кармалиты все главные фильмы Германа объединены одним художественным приемом и даже общими действующими лицами. Вот в «Лапшине» идет герой по зимней улице мимо милиционера и бормочет что-то про «томаты-ароматы». При чем тут томаты? Да при том, что зимой так хочется уловить запах теплых бакинских помидоров. Герман, по словам Кармалиты, очень переживал непонимание, сценарий «Трудно быть богом» они переписывали четыре раза. В последнем — уже не надо было ничего говорить иносказательно, обо всем можно — открыто, откровенно, до последней степени остро. И тем не менее — это фильм не о России, и никакого там нет политического подтекста. Он — о трагедии человека и всего человечества. Прощальное слово гения. «Лучше бы он был о России, — говорит Кармалита. — Может быть, Леша еще пожил…»