Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

Потом везут дальше. И так уже не издевались, как раньше, если ты болен, то – на уничтожение.

В этом лагере нас поместили сразу в «ревир» – медицинский барак. Пришел немец, который всех осматривал и давал назначение. С ним были еще немки. У меня и ноги, и руки были отморожены. На ногах раны незаживающие. И у Людвики ноги тоже поморожены, и сердце болело, она вообще бессильная. Ей свое лечение – таблетки, мне свое – уколы и мазь. Хорошо было то, что там дежурили заключенные женщины. Среди них были две польки – Зося и имя второй девушки не помню. Они узнали, что привезли детей с Варшавского восстания и тогда они у нас старались вместо других дежурить. Если где-то умерли, то их порции нам приносили. Старались все время хоть чем-нибудь подкормить. Мы истощенные были еще с восстания. Цинга не давала есть, боль во рту не давала и воду-то пить. А они говорили: «Надо, потихоньку, надо». Даже носки нам достали! И все время говорили: «Вставайте через силу, немцы больных не любят». На обходе с нас требовали часто – «присесть-встать» или какие-то другие упражнения. Людвика меня ругала: «Вставай, или в печку захотела, не там, так здесь!» И я вставала, брала метелку, чтобы видели – я не безнадежная…

И вот апрель 1945-го! У нас появился «Красный Крест» – англичане! Все из бараков вышли во двор, радуются, кричат: «Свобода! Немцы удрали!» Переодели нас в новые пальтишки, ботиночки, санобработка, конечно, была. Все стали группироваться – надо же добираться домой. Кого там только не было – французы, немцы, поляки, русские… Мы поехали с польской группой. Довезли нас до Варшавы. Зося с подругой дальше поехали. Нашли мы нашу улицу Паньскую, оставили маме записку: «Мама, мы здесь. Людвика и Кристина». Там много записок было – все ищут друг друга! Ну, мы пошли поискать поесть. И… решили свою судьбу. Набрели на воинскую часть красноармейскую. У них полевая кухня. Там еще человек 10 детей было. Нас спросили, просто показали – «есть хотите?» Мы согласились. Нас накормили. Потом маму пошли искать. Мамы не было. В какую-то щель забрались, переночевали. Потом опять пошли к ним покушать. И так несколько дней. Мамы все не было. И кто-то из командиров сказал нам – раз негде вам жить, и у вас нет никого, надо ехать туда, где вас будут учить, лечить и крыша будет над головой. Собрали комиссию, выдали нам справки вместо паспортов, сказали, что ты Кристина будешь Ксенией, а Людвика – Лидией. Сколько нам лет мы знали и так – мне уже 14, а сестре – 15. От этой самой воинской части набралось нас круглых сирот на целый вагон плацкартный. И повезли нас в Россию. Была в Бресте остановка, проверка документов, а дальше – Бобруйск. Высадили нас в Бобруйске, и поезд поехал дальше. Что делать, ничего не понимаем. Вокруг все разбито, как в Польше, и трубы печные торчат. Куда идти? Русского языка не знаем. Забились куда-то, переночевали, а утром увидели церковь, пошли туда – как в Польше в костел бы пошли. Священник бородатый встретил нас, повел в каморку, накормил, ночевать оставил, он по-польски понимал и немного говорил. Строго-настрого нам посоветовал не рассказывать никому свою историю – ни про восстание, ни про концлагерь. Мы спрашивали: «Почему?» Он отвечал: «Потом сами поймете». Наконец нашли нужный нам исполком, узнали, что для русского детдома мы переростки. Нам объяснили – вам надо в училище, и язык там учить, а раз ноги отмороженные, надо ехать туда, где тепло – на юг, а не на восток. Короче говоря, оказались мы, как нам советовали, – в Краснодаре, в училище связи. Добирались мы туда на крыше вагона. По-другому уехать было невозможно, все возвращаются с фронта. Нам помогали туда забраться, у теплой трубы пристраивали, подкармливали. На станциях нас милиция забирала – мы выглядели младше своего возраста, а потом отпускала – девать нас все равно некуда. И мы опять ехали на крыше. Так до Сталинграда доехали. Мы про него еще ничего не знали, но многое увидели! Наверное, через месяц мы все же доехали до Краснодара и снова пришли в исполком. В училище мы сначала учили язык. И вообще старались очень! Кроме того, мы ходили в вечернюю школу, у нас ведь не было общего образования. С отличием окончили училище, и нам разрешили самим выбирать точки назначения. Мы выбрали Сочи. Через 3 года работы на Центральном телеграфе мастерами по ремонту мы решили учиться дальше. Людвика захотела уехать в Москву и поступить в Институт связи, ей дали общежитие. А я заболела музыкой, причем давно. И еще я с детства хорошо рисовала и прошла творческий конкурс в Ленинграде. Но! Пришла я все-таки в Московское музыкальное училище им. 60-летия Октябрьской революции на прослушивание. Мой музыкальный слух оценили! Только я не могу сдать специальные экзамены и мне жить негде. Я им так надоела, что в итоге мне разрешили посещать занятия, как кандидату…

P.S.

Только чтобы стать полноценной студенткой, ей мало было сдать сольфеджио и этюды. У «кандидата» не было заветной московской прописки. Но это уже совсем другая история. С хорошим концом! Конечно же, она сдаст экзамены, но сначала дойдет до «приемной» ЦК – в 19 лет!

Мне кажется, если судьба сохраняет человека после всех кругов ада, у него нет преграды на пути к цели! И тут память стреляет расхожей фразой из Маяковского: «Гвозди бы делать из этих людей…» Образ? Да! Которым мы не без гордости бросались. Но зачем гвозди? Разве Человек хуже?! Сам поэт – дитя своего времени, ни при чем! Вся атмосфера XX века – века войн и революций была пропитана духом эксперимента над Человеком. XX век ушел в историю, а эпидемия войн ушла? Я очень сильно надеюсь, что поумневшее Человечество хотя бы на один век устроит себе мирную передышку!.. Маму они продолжали искать через Международный Красный Крест. Ответы были, а мамы не было! Ее следы, вероятнее всего, потерялись в лагере Равенсбрюк, куда привезли 12 тысяч женщин после подавления Варшавского восстания. Накануне освобождения этот женский лагерь стал лагерем смерти. Большинство документов было уничтожено, и имена тысяч узниц остались неизвестными. Однажды вместо ответа сестрам пришло письмо из КГБ: «…больше просим не искать». Их и самих время от времени проверяли «специальные органы», а как же – все-таки иностранки… из детского барака Аушвица.

Первое сентября 1941 года. Уже больше двух месяцев идет война, но 1 сентября в нашем городе Шахты Ростовской области не отменяется. Школа нарядная, новая, через квартал от дома. Яркий солнечный день и синее небо. Вижу себя в батистовом платье цвета бордо в мелкий горошек с новым коричневым портфелем. Мы – первоклашки, все счастливые и нарядные, садимся за парты. Молодая учительница Мария Федоровна говорит нам что-то доброе и хорошее. И вдруг сильный гул перекрывает ее слова. Первый налет на наш город. Одни из нас оказались под партами, другие так и сидели, застыв в ужасе. Бежать нам и прятаться все равно некуда. К счастью, налет был коротким и школа не пострадала! Мы уходим из класса и вместе со старшими идем в шахтерский поселок Петровский собирать металлолом для будущего оружия Красной Армии. Я помню, как тащу ржавые кастрюли, ведра. А перед домами так много распустившихся цветов и мои любимые анютины глазки…