Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

Июль 42-го. Наши войска отступают. Взрывают и затопляют шахты, чтобы не достались немцам, жгут в центре новые здания. Горит новый театр, только что построенный перед войной. Жгут архивы. Город в черном дыму. Бабушка плачет и сжигает нашу небольшую библиотеку, есть приказ – жечь домашние библиотеки. В городе паника, эвакуация. Маме 33 года, нас у нее трое. Мне 9 лет, сестре Жене 6 и младшая Людочка родилась под бомбежку 5 ноября 41-го – помню, как отец бежал с мамой из роддома, в руках у него был сверток с нашей сестричкой.

Итак, июль 42-го. Отца уже с нами нет, он воюет. Людочке 9 месяцев, и она больна дизентерией. А вечером последний эшелон для эвакуации. Наша любимая бабушка простерла руки, как птица крылья, и сказала маме: «Не пущу, если умирать, то вместе». К нашему ужасу, потом узнали, что этот эшелон разбомбили. Среди погибших была мамина подруга, это случилось на глазах у детей, остались три девочки без матери…

На рассвете наши войска оставили мой родной город Шахты, а в полдень по главной улице нашего красивого южного города мчалась серо-зеленая армада мотоциклистов. Бабушка нам строго наказала – со двора ни на шаг!

А на второй или третий день оккупации по Донскому переулку гнали колонну наших военнопленных, человек сто. Что меня поразило, так это то, что некоторые были босиком и в нижних белых рубашках. Шли они понурые и серьезные, но были и другие – в каком-то шоковом веселье. Женщины и дети смотрели на них со страхом и ужасом. Один из пленных бросил к ногам бабушки кошелек: «Возьми мать, пригодится аттестат лейтенанта». Не успел отправить своей семье – так мы думали…

А осенью по липкой черной грязи, по нашей Пролетарской улице гнали уже другую колонну наших пленных. Они все были босы, раздеты и оборваны. Женщины бросились к ним с кукурузными початками и лепешками, и мы увидели, как они голодны, потому что дрались из-за еды. А конвоиры били чем попадя и наших женщин, и измученных пленных. Крик, слезы, ужас! Такое не забудешь до конца дней своих! Для немцев, видимо, это была простая акция устрашения. Спустя несколько лет я узнала, что в наших окрестностях было три концлагеря для военнопленных и одно еврейское гетто.

Помню, однажды к нам в дом ворвались немцы, бегло пробежались по дому, сняли со стены часы-ходики и перевели стрелки. Я впервые услышала немецкую речь, и она мне не понравилась – это же речь врага! Потом они быстро что-то написали на входной двери и ушли. Дедушка объяснил бабушке, что они нам поставили «берлинское» время, после чего он снова переставил стрелки. А наша добрая соседка Анна Яковлевна Головина, которая училась в гимназии еще до революции, перевела немецкую надпись – «Занято для офицера».

И до осени, пока надпись не смыли дожди, дедушка показывал эту надпись новым претендентам. Так мы избавлялись от непрошеных постояльцев.

Наконец появился в нашем доме немецкий офицер. Судьба нам послала приличного человека. Он молча сидел в своей комнате и не докучал нам. Зато денщик его, молодой и вертлявый, то ли словак, то ли поляк, часто общался с дедушкой на ломаном украинском. От него мы узнали, что наш постоялец австриец, хороший человек и воевать не хочет. Мы, как и положено детям, вертелись под ногами у взрослых и все впитывали, хотя взрослые старались нас оберегать…

Сейчас сравниваю себя 10-летнюю с сегодняшними детьми и думаю, как мы рано тогда взрослели! А сколько во мне было непримиримости к врагу! Как только «наш немец» приходил домой, я брала свою книжку и читала нарочно громко: «…я к Климу Ворошилову в армию пойду», пока бабушка не спрятала эту книжку.

А однажды денщик сказал, что всем офицерам к Рождеству пришли из дома посылки. И нас, трех девчонок, австриец угостил – каждой дал по печенью. И хотя мы всегда очень хотели есть, я на его глазах тут же бросила свое печенье в печку. Бабушка сразу же отреагировала – врезала мне по тощему заду, а австриец вздохнул и ушел в свою комнату. Видимо, был человек интеллигентный, образованный и все понимал, и, конечно, не был фашистом. Сам же денщик пожаловался дедушке, что его рождественский обед – две клецки в мутной воде, я сама видела. А дедушка, посмеивался и подначивал. Еще дедушка сказал, что у нас стоят части на переформировании, а потом их погонят на Сталинград. С улицы доносились часто печальные мелодии губных гармошек, как будто они чувствовали, что их отправят на смерть…

До наших детских ушей доносились события в городе: повесили на центральной площади мальчика-пионера, выследили подполье и расстреляли, согнали оставшихся стариков, чтобы запустить затопленные шахты, ничего не вышло, все говорили – саботаж у дедов…

Ну и я решила отличиться! Январь 43-го. Немцы злые. В нашем квартале была солдатская кухня. Мы уже осмелели и одни ходили кататься на горку напротив дома. Сижу в санках, а мимо идут два солдата. До сих пор вижу напротив моих глаз на крышке котелка два маленьких квадратика, видимо, маргарин и мармелад. Я взяла и толкнула ногой котелок так, что обед оказался на снегу. До сих пор вижу бешеные белые глаза немца и занесенный над моей головой тесак. Если бы не второй солдат, который меня спас, оттолкнув бешеного, я бы сегодня не писала это письмо…

Бабушка видела все это в окно. А я, вскочив во двор, бросилась под мой любимый терновый куст и лежала там, пока не перестало меня трясти. Столько лет прошло, а до сих пор вижу сны – я убегаю от немца, прячусь, а он гонится за мной и стреляет в спину…

Почти год мы жили под непрерывными бомбежками! Летом 42-го нас «утюжили» немцы, январь – февраль – «наши родненькие», как мы их между собой называли. Так что часто пришлось отсиживаться в окопчике во дворе. И первое слово, которое сказала наша Людочка, было не «мама», а «зенитки» – то, что она чаще слышала…

Февраль 43-го. Немцы отступают. Говорят, что выставляют из наших людей заслон. К нам прибежала добрейшая Анна Яковлевна с новостью – идет мобилизация – забирают оставшихся мужчин до 60 лет. Дедушка родился в 1890-м, ему 53 года. Чудом на подоконнике оказался мой пузырек с чернилами и ручка. Анна Яковлевна схватила паспорт деда и быстро исправила 1890 на 1880. Я все это вижу, но пока ничего не понимаю. Бледная Анна Яковлевна размахивает паспортом, чтобы высушить чернила, а в калитку уже стучат полицаи. Посмотрели паспорт и не забрали дедушку, мы на всякий случай его спрятали в сарае. Но за ним снова пришли, а бабушка сказала, что его уже забрали. Спустя годы дедушке выдали новый паспорт. В Шахтах он был человеком известным – Чернышев Евдоким Андреевич – один из первых вагоновожатых, а в 30-е годы они были как космонавты…