Питер Гай - Фрейд

Что бы там ни говорил Джонс, это было достаточно оскорбительно [210]. Два дня спустя он снова сообщал жене, что члены «комитета» «…несколько часов возбужденно говорили и кричали, и мне стало казаться, что я в Бедламе». «Комитет» решил, что «в деле Ранка – Джонса я был не прав – фактически, что я невротик». Он был единственным христианином и остро чувствовал это. «Еврейский семейный совет, обсуждающий одного грешника, – это, должно быть, впечатляет, но представь, когда все пятеро настаивают на том, чтобы провести его психоанализ, немедленно и все вместе!» Несмотря на свое заявление, что он в достаточной степени англичанин, чтобы воспринимать все это добродушно и не раздражаться, Джонс признался, что тот день был для него настоящим Erlebnis [211].

В разгар этих распрей членов «комитета» потрясло известие о том, что у Фрейда рак. Перед ними остро встала следующая дилемма: было очевидно, что мэтру требуется радикальная операция, однако никто не знал, как сказать ему правду – и какую ее часть. Основатель психоанализа собирался показать Рим своей дочери Анне, и друзья не хотели портить эту давно планировавшуюся поездку или вообще отменять ее. В конечном счете врачи из числа членов «комитета» – Абрахам, Эйтингон, Джонс, Ференци – настояли на своем, руководствуясь здравым смыслом. Они рекомендовали Фрейду после поездки в Италию вернуться в Вену и сделать еще одну операцию. Тем не менее точный диагноз они от мэтра скрыли. Даже Феликс Дойч не смог заставить себя открыть пациенту суровую правду. Такая неуместная деликатность стоила ему доверия Фрейда и места личного врача. Дойч оказался не в состоянии оценить способность основателя психоанализа воспринимать плохие новости, а также его решительное неприятие какой-либо опеки [212]. Члены «комитета» также вызвали неудовольствие мэтра. Когда несколько лет спустя он узнал об этом продиктованном благими намерениями обмане, то пришел в ярость. «Mit welchem Recht? » – гневно спросил мэтр Джонса. Действительно, по какому праву? По мнению Фрейда, никто не имел права ему лгать, даже из самых добрых побуждений. Наивысшая доброта – сказать правду, какой бы страшной она ни была.

После заседания «комитета», на котором Дойч доложил о состоянии основателя движения, за ужином к его членам присоединилась Анна Фрейд. Вечером при свете луны она стала подниматься на холм, где находился Лавароне, вместе с Дойчем и вытянула из него правду. Предположим, полушутя сказала она, им с отцом так понравится в Риме, что они там задержатся, не вернутся домой в планируемый срок. Что тогда? Дойч испугался и стал умолять Анну даже не думать об этом. «Вы не должны так поступать! – с жаром воскликнул он. – Ни в коем случае! Обещайте мне этого не делать». «Все было совершенно ясно», – много лет спустя сказала Анна [213]. Тем не менее давно задуманное путешествие Фрейда в Рим с младшей дочерью состоялось. Как мэтр и ожидал, Анна оказалась наблюдательной и с таким же восторгом воспринимала город, как и он. 11 сентября он писал Эйтингону из Вечного города: «Анна получает огромное удовольствие, прекрасно ориентируется и в равной степени восприимчива ко всем сторонам многогранного Рима». После возвращения он признался Джонсу, что во время их «чудесного времени в Риме» младшая дочь «предстала перед ним в самом выгодном свете».

Наконец Фрейду сказали правду, о которой он давно догадывался. 24 сентября основатель психоанализа несколько туманно сообщал своему племяннику в Манчестер: «Я еще не преодолел последствия операции во рту, у меня сохранились боли и трудности при глотании, и я не уверен в будущем». Два дня спустя ему все стало ясно. Он откровенно и свободно писал Эйтингону: «Сегодня я могу удовлетворить Ваше любопытство. Решено, что я должен пройти через вторую операцию, во время которой будет частично иссечена верхняя челюсть, поскольку моя дорогая опухоль снова там объявилась. Операцию будет проводить профессор Пихлер». Выбор знаменитого хирурга, к которому Фрейд обратился по рекомендации Феликса Дойча, был самым лучшим вариантом. Ганс Пихлер, сообщил мэтр Эйтингону, «величайший эксперт в этой области, который также готовит для меня и протез, который потом понадобится. Он обещал, что через четыре-пять недель я смогу удовлетворительно есть и говорить».

На самом деле операций сделали две – 4 и 8 октября. Они были серьезными, но в целом оказались успешными, хотя из-за хирургического вмешательства Фрейд какое-то время не мог разговаривать и есть. Его пришлось кормить через трубку, вставленную в нос. Тем не менее спустя неделю после операции, все еще находясь в больнице, мэтр написал Абрахаму оптимистичную записку в характерном для себя телеграфном стиле: «Дорогой неисправимый оптимист! Сегодня обновили тампон. Встал с кровати. То, что от меня осталось, одето в одежду. Спасибо за все новости, письма, приветствия и газетные вырезки. Как только смогу спать без укола, отправлюсь домой». Через девять дней его выписали, но битва Зигмунда Фрейда со смертью на этом не закончилась.

Эта битва оказалась жестокой, а противник коварным и беспощадным. Фрейд приготовился к худшему. В конце октября, размышляя о том, что «нынешнее состояние» может лишить его возможности зарабатывать, он написал – в виде письма к сыну Мартину – дополнительные распоряжения к своему завещанию. Больше всего мэтр переживал за жену и дочь Анну: он просил детей отказаться от своей доли в «так или иначе скромном наследстве» в пользу матери и согласиться, чтобы наследство Анны было увеличено до 2000 фунтов. Затем, в середине ноября, основатель психоанализа сделал другой шаг – непредсказуемый и даже менее рациональный, чем изменение завещания. Он по собственной просьбе подвергся небольшой операции на яичках, «лигатуре эфферентных артерий с обеих сторон», которую выполнил Ойген Штейнах – эндокринолог, имевший неоднозначную репутацию. Эта была довольно модная процедура, поскольку она якобы способствовала восстановлению ослабевшей потенции, но некоторые специалисты также рекомендовали ее для мобилизации ресурсов организма. Фрейд, веривший в действенность данного вмешательства, надеялся, что оно воспрепятствует рецидиву рака и может улучшить его «сексуальность, общее состояние и способность к работе». После операции он сомневался в ее эффекте, однако, по крайней мере какое-то время, действительно считал, что чувствует себя моложе и крепче.

Но главное, примерно в это же время Пихлер обнаружил у Фрейда остатки раковой ткани и решительно заявил о необходимости еще одной операции, на которую мэтр с такой же решительностью согласился. Хотя и признал, что новость стала для него тяжелым разочарованием… Он явно наделял своего хирурга волшебным свойством всемогущества. В конце ноября основатель психоанализа признавался Ранку, что «эмоционально очень привязался к проф. Пихлеру», однако эта последняя операция безжалостно развеяла иллюзии и «ослабляет гомосекс[уальную] привязанность». Как бы то ни было, несмотря на сложные чувства Фрейда к своему хирургу, факт остается фактом: еще одно злокачественное новообразование Пихлер обнаружил только в 1936 году.