Питер Гай - Фрейд

По возвращении в Вену, все еще опьяненный недавним триумфом в Соединенных Штатах, Ранк отказался от всех своих официальных должностей. Едва переступив порог дома, он уже планировал следующую поездку за океан. Такое нетерпение было вполне объяснимо: противникам не удалось переманить на свою сторону последнего из союзников, Ференци. «Я не был удивлен, – писал Эрнест Джонс Абрахаму в середине ноября, – что Шандор оказался полностью заслуживающим доверия». Именно этого, заметил Джонс, все от него и ждали, «поскольку он, по крайней мере, всегда оставался джентльменом». Но Ранк был сама нерешительность, подавленный и исполненный чувства вины. В ноябре жена проводила его в Америку, но вскоре тот вернулся домой. «Он мечется тут с нечистой совестью» – так характеризовал Фрейд Ранка в письме Лу Андреас-Саломе. Дальше он писал о глубоко несчастном, расстроенном лице Отто – оно такое, как у человека, получившего взбучку. Как обычно в подобных обстоятельствах, мэтр полностью снимал с себя ответственность. Он так спокойно отнесся к отступничеству Ранка, отметил основатель психоанализа, не только потому, что становится старым и безразличным, но в основном вследствие того, что ни в малейшей степени не может себя винить. Ранк волновался намного сильнее. В середине декабря, в разгар душевного кризиса, разрываясь между старыми привязанностями и новыми возможностями, он ежедневно советовался с Фрейдом.

20 декабря в неожиданном циркулярном письме Отто Ранк поведал о своем состоянии коллегам. Он каялся, извинялся, возлагал вину на себя. Теперь он понял, обращался Ранк к «комитету», что его поведение было невротическим, спровоцированным бессознательными конфликтами. Совершенно очевидно, раковая опухоль профессора стала для него травмой, и он подвел как себя самого, так и своих друзей. Анализируя собственные страдания, Ранк снова опирался на традиционный психоанализ и описывал свое плачевное душевное состояние в самых ортодоксальных фрейдистских терминах: это результат эдипова комплекса, к которому прибавился комплекс брата. Что касается получателей этого психоаналитического признания, Эрнест Джонс, например, не был ни убежден, ни успокоен. «Честно говоря, и не имею ничего против Ранка», – признавался он Абрахаму в конце декабря и заявлял, что рад видеть, как тот «прозревает». И все-таки он склонен не доверять этому чисто «интеллектуальному прозрению». Другими словами, признавался Джонс, он совсем не верит Ранку. Было бы абсолютно неосмотрительно забывать о его невротическом поведении и ждать, что тот снова станет прежним. «Принцип реальности рано или поздно отомстит за себя принципу удовольствия». Необходимо не дать Ранку снова занять ответственные должности.

Фрейд оказался менее суров. Он приветствовал возвращение Ранка – Rank’s Ründbrief – как добрую весть. «Хотя я знаю, что вы уже какое-то время не в ладах с ним, – писал мэтр Эрнесту Джонсу через две недели после получения этого почти мазохистского самоанализа, – я все же надеюсь, что мудрость и доброжелательность позволят вам подвести черту под этим эпизодом, забыть прошлое и снова предоставить ему кредит доверия». Основателя психоанализа радовало, что ему и коллегам не пришлось «бросить одного из нас на дороге как убитого или мародера», и он ждал, что Ранк снова будет храбро сражаться в рядах товарищей. Покаяние Отто впечатлило его. «Я не могу поверить, – писал Фрейд верному Эйтингону в январе 1925 года, оценивая прежнее странное поведение Ранка, – что нечто подобное может случиться снова».

Сторонники основателя движения не были склонны прощать Ранка, не говоря уж о том, чтобы предать инцидент забвению. Они полностью разделяли подозрения Эрнеста Джонса. В Рождество берлинская группа – Эйтингон, Закс, Абрахам – отправила «дорогому Отто» письмо, приветствовавшее его возвращение в лоно психоанализа, однако сердечность слов не могла скрыть некоторую язвительность. Трое берлинцев напоминали Ранку о его невротическом поведении и усиленно намекали, что, несмотря на то что он пересматривает свои взгляды, возвращаясь к психоаналитическим истинам, ему стоит воздержаться от публикаций. Эту паузу он может использовать для дискуссий и восприятия критики коллег. Несколько дней спустя их примеру последовал Эрнест Джонс. В дружеском, но несколько покровительственном письме к Ранку он выразил удовлетворение его «более ясной самооценкой» и «желанием восстановить дружбу». Искусно обойдя пять лет споров и враждебности, Джонс заверил «дорогого Отто», что дружба с его стороны никогда не прерывалась, поэтому он решительно и с полной сердечностью приветствует его шаги к примирению. Тем не менее в отношении Джонса чувствуется некоторая суровость: одними словами прошлое не сотрешь. Перефразируя знаменитую строчку из «Фауста» Гёте, которой Фрейд завершил «Тотем и табу», Джонс отметил: «В конце было дело» – «Am ende ist die tat». Ответом Ранка на эти внешне дружеские послания стало возвращение в Соединенные Штаты в начале января. Он не хотел и не мог оставаться в Вене. Фрейд, все еще не потерявший терпения, надеялся, что в своем новом американском турне Ранк компенсирует ущерб, который он нанес первой поездкой.

Практически всю зиму 1925 года мэтр пытался вернуть свое прежнее отношение к Ранку. В марте, после возвращения того из второго турне по Соединенным Штатам, Фрейд сообщил Абрахаму, что «снова распространил» на Ранка свое полное доверие. Даже в июле у основателя психоанализа еще тлела искра веры в своего непредсказуемого ученика. Тем не менее, несмотря на склонность Фрейда принимать желаемое за действительное, неприятные сравнения Ранка с Юнгом, к которым прибегала часть сторонников мэтра, к сожалению, все больше казались ему уместными. Юнг тоже отправился в Соединенные Штаты читать лекции, в которых он одновременно заявлял о преданности Фрейду и претендовал на оригинальность. Юнг тоже испугался собственной смелости и многословно извинялся за странное поведение, но затем отказался от своих слов. И наконец, Юнг, как представлялось основателю движения при взгляде в прошлое, извлек немалую пользу из отказа от его бескомпромиссных теорий. Естественно, Ранк приходил в ярость, если кто-то сравнивал его с Юнгом. Для него и его новых последователей эти подозрения и сравнения звучали как оскорбление.

Отчасти это было верно. Ранка называли вероломным, и он стал мишенью для агрессивного анализа со стороны своих бывших друзей. Это была старая история. Даже Фрейд, по-прежнему питавший отеческие чувства к Ранку, не удержался от постановки ему диагноза, словно своему противнику. Он называл Ранка то сыном с эдиповым комплексом, то жадным предпринимателем. Еще в ноябре 1923 года мэтр так истолковал один из снов Ранка: «юный Давид» – Ранк – хочет убить «хвастливого Голиафа» – Фрейда. «Вы грозный Давид, которому своей травмой рождения удастся опровергнуть мою работу». Следующим летом основатель психоанализа сказал Ранку с полной откровенностью, что теория травмы рождения, которая влечет за собой «устранение отца», была неточным переводом собственного несчастного детства в термины грандиозной теории. Если бы Ранка проанализировали, заключил Фрейд, он бы переработал эти давние воздействия вместо того, чтобы строить на своем неврозе честолюбивое сооружение. Затем, в ноябре, перед публичным самоанализом Ранка, мэтр резко характеризовал «дорогого Отто» как человека, которому «угрожает моя болезнь и ее опасность для его средств к существованию», который искал «спасительный остров» и нашел его в Америке. «Это действительно случай крысы, бегущей с тонущего корабля». Сражаясь с сильным невротическим комплексом отца, Ранк, очевидно, не мог сопротивляться потоку долларов, который предлагал ему Нью-Йорк. Диагноз, к которому в конечном счете пришел основатель психоанализа, был неприятным для Ранка…