Питер Гай - Фрейд

Прямо отвечать на этот благонамеренный, хотя и сомнительный комплимент [298]Фрейд не стал, однако он знал ответы на свои вопросы, и они разительно отличались от примирительной и неуклюжей фразы Пфистера. Как известно, еще в университете отказ от «австрийскости» дал ему опыт пребывания в оппозиции и таким образом подготовил почву для «определенной независимости суждений». В 1925-м, анализируя широкое сопротивление психоанализу, мэтр предположил, что одной из причин может быть тот факт, что его основатель – еврей, никогда не скрывавший свое происхождение. Год спустя в письме членам общества Бнай-Брит Фрейд подробнее остановился на этом моменте. Он понял, что именно своему еврейскому происхождению обязан теми двумя качествами, которые выступали неотъемлемой частью его существа в течение всей трудной жизни. «Я обнаружил, что, как еврей, лишен многих предрассудков, которые так мешают другим людям беспристрастно смотреть на вещи. Кроме того, я в большей степени, чем другие, оказался приспособлен, чтобы противостоять мнению единого большинства». Фрейд по-своему и в собственных целях хотел подтвердить антисемитское обвинение, что евреи должны быть умнее большинства.

Тезис вполне правдоподобный, но далеко не полный и, если уж на то пошло, неубедительный. Другие евреи, чье положение было таким же маргинальным, как и Фрейда, крестились или уходили в бизнес, номинально не порывая с иудаизмом, вступали в Коммунистическую партию либо эмигрировали в Америку – и в большинстве своем были ни умнее, ни оригинальнее остальных. С другой стороны, Дарвин, с которым, наверное, лучше всего сравнивать Фрейда, являлся своим в английском истеблишменте – и остался своим даже после публикации «Происхождения видов». В заявлении Фрейда, что ни правоверный иудей, ни христианин не открыли психоанализ, есть доля истины: он был слишком мятежен, слишком враждебен религии и слишком презрителен к апологетике. Фрейд считал религию (любую, в том числе иудаизм) предметом психоаналитического изучения, поэтому мог подходить к ней только с точки зрения аналитика. Не случайно Дарвин – хотя его не назовешь маргиналом – тоже был атеистом.

Из сказанного не следует, что лишь маргинал – и особенно маргинал еврей – мог бы сделать то, что сделал за свою жизнь Зигмунд Фрейд, но в основе общеизвестного факта, что все первые психоаналитики Вены тоже были евреями, вероятно, лежит шаткое положение последних в австрийском обществе. Им позволялось получать медицинское образование, но медицинская элита их не очень-то жаловала. «Я полагаю, – писал Эрнест Джонс в автобиографии, размышляя о еврейском феномене в психоанализе, – что причиной тому были местные особенности в Австрии и Германии, поскольку эти особенности не повторялись ни в одной другой стране, разве что в небольшой степени в Соединенных Штатах». Для него было очевидно: «…в Вене еврейским врачам было легче разделить остракизм, которому подвергался Фрейд, поскольку это было просто еще одним проявлением жизни, к которой они привыкли, и точно так же дела обстояли в Берлине и Будапеште, где антисемитизм был почти таким же сильным» [299]. Перед лицом социального консерватизма, соединенного с нетерпимостью, первые психоаналитики считали определенную меру стойкости крайне необходимым для адаптации качеством.

Более того, как мы видели, в характере Зигмунда Фрейда был заложен бунтарский дух. Ему доставляло удовольствие являться лидером оппозиции, разоблачать фальшь, преследовать самообман и иллюзии. Основатель психоанализа до такой степени гордился, что у него такие враги – надоедливая католическая церковь, лицемерная буржуазия, тупой медицинский истеблишмент, материалистические американцы, – что в его сознании они превратились в могущественных призраков, гораздо более злобных и менее разобщенных, чем в действительности. Фрейд сравнивал себя с Ганнибалом, Артаксерксом, Иосифом, Моисеем и другими великими, имевшими историческую миссию, могущественных врагов и трудную судьбу. В молодости, в одном из своих писем невесте, которое часто цитируют, он писал: «Еще в школе я всегда был среди самых дерзких оппозиционеров и неизменно выступал в защиту какой-нибудь радикальной идеи». Однажды вечером Брейер сказал ему, что обнаружил, будто за поверхностной застенчивостью в нем таится чрезвычайно бесстрашная личность. «Я всегда так думал, но никому не осмеливался сказать об этом. Я часто чувствовал, что унаследовал все то неповиновение и страстность, с какой наши предки защищали свой храм, и мог бы с радостью пожертвовать своей жизнью за один великий момент в истории».

Конечно, это излияния влюбленного молодого человека, который хочет показать себя перед невестой в выгодном свете, но Зигмунд Фрейд был – и всегда оставался – именно таким. Открытое признание себя евреем давало возможность культивировать эту позицию, а еще более открытая позиция как психоаналитика проверяла и укрепляла ее на протяжении многих лет. Но Фрейд был уникален в своем даре, а не только в семейной констелляции и умственном развитии. В конечном счете приходится, хотя и вынужденно, вернуться к собственному заявлению мэтра, что перед творчеством психоаналитик должен опустить руки. Фрейд был Фрейдом.

Бунтарский дух, который побуждал основателя психоанализа в эти тяжелые времена заявлять о своем еврействе, пропитывает его последнюю большую работу, «Человек Моисей и монотеистическая религия», хотя цель на этот раз была другой. Многие читатели мэтра, как сочувствующие, так и возмущенные, расценят ее как неуместное отступничество. Своим умозрительным исследованием Моисея Фрейд словно хотел обидеть евреев, а не защитить их. Это довольно интересная работа, в большей степени гипотетическая, чем «Тотем и табу», более расплывчатая, чем «Торможение, симптом и страх», более оскорбительная, чем «Будущее одной иллюзии». Необычна сама ее форма. Книга состоит из трех тесно связанных эссе очень разного объема: «Моисей, египтянин» – это краткий набросок всего на несколько страниц, «Если Моисей был египтянином…» в четыре раза длиннее, а третье эссе, «Моисей, его народ и монотеистическая религия», занимает гораздо больше места, чем два первых вместе взятые. Кроме того, завершающий очерк снабжен двумя предисловиями, которые уравновешивают друг друга, а третье предисловие, ко второй части, расположено прямо посередине и насыщено материалом, намеренно повторяющим более ранние статьи Фрейда. Это не старческое слабоумие. Читая работу «Человек Моисей и монотеистическая религия», мы как бы участвуем в ее создании, ощущаем внутреннее и внешнее давление, которое чувствовал Фрейд все эти годы, ловим отголоски прежних, не таких горестных времен.