Питер Гай - Фрейд

Подобное иконоборчество трудностей для Фрейда не представляло, но казалось невозможным совместить примитивную религию Яхве, которому поклонялись древние евреи, с возвышенной доктриной Моисея. Здесь основатель психоанализа нашел необходимую опору в монографии исследователя Эрнста Зеллина, который в 1922 году предположил, что Моисей был убит народом, который он вывел из Египта, и после его смерти установленная им религия оказалась заброшена. Вероятно, Яхве оставался богом еврейского народа долгие восемь столетий. Но затем новый пророк, позаимствовавший имя у своего предшественника, заставил евреев принять веру, которую тщетно пытался установить первый Моисей. «В этом – главный итог и роковое содержание истории еврейской религии». Фрейд понимал, что предположение Зеллина об убийстве Моисея чрезвычайно смело и не очень хорошо подтверждено документально, однако оно казалось ему правдоподобным и даже вероятным. «Еврейский народ Моисея был столь же мало способен терпеть высокоодухотворенную религию в том, что она предлагает… как и египтяне Восемнадцатой династии».

Основатель, убитый своими последователями, неспособными подняться до его уровня, но унаследовавшими последствия собственного преступления и в конечном счете реформировавшимися под давлением воспоминаний, – эта гипотеза как нельзя лучше подходила Фрейду. Ведь это он был автором «Тотема и табу», где очень похожее преступление постулировалось как основа человеческой культуры. Более того, основатель психоанализа видел себя создателем нетрадиционной психологии, приближавшимся к концу своей долгой и трудной карьеры, на протяжении которой ему постоянно приходилось бороться с жестокими врагами и малодушными предателями. Мысль о том, что есть люди, желающие его смерти, была очень хорошо знакома Фрейду. Разве Юнг, а за ним Ранк и, возможно, Ференци не замышляли «отцеубийство»?..

Затем, в конце 1933 года, мэтр прервал работу. Он боролся с некоторыми «внутренними предчувствиями», не менее неприятными, чем «внешние опасности» со стороны австрийских властей. Фрейд понимал, что понять истинную глубину и авторитет религиозной традиции, влияние великих исторических личностей, хватку религиозных идей, превосходящих по силе все материальные соображения, – огромная и очень трудная задача. Он страшился, что сам масштаб этой задачи, который придавал ей такую привлекательность, сделает ее неразрешимой. К сожалению, задуманный им «исторический роман», писал мэтр Арнольду Цвейгу в ноябре, не выдерживает его собственной критики. «Мне нужно больше определенности, и я не хочу подвергать опасности конечную формулу всей этой книги, которую считаю ценной, если окажется, что мое изложение мотивов покоится на шатком основании». Недовольный собой, основатель психоанализа умолял своего друга: «Оставьте меня одного с Моисеем. Меня и так в достаточной мере угнетает то, что эта, возможно, последняя попытка что-то создать села на мель. Нет, я не отказался от нее. Этот человек и то, что я хочу из него сделать, постоянно преследуют меня». Жалоба Фрейда свидетельствует, что в 78 лет он мог так же увлекаться работой, как и в те времена, когда был молодым исследователем. Одержимость никуда не пропала. В начале мая 1935 года мэтр сообщал Арнольду Цвейгу, что не курит и не пишет, но Моисей не отпускает его воображение. Работа, признался он Эйтингону несколькими днями позже, стала для него фиксацией. И прибавил: «Я не в состоянии ни покинуть его, ни идти с ним дальше». Человек Моисей был тем гостем, которому Фрейд не мог указать на дверь.

Но Моисей был не единственным гостем основателя психоанализа. К счастью, одержимость мэтра не переросла в мономанию. Он по-прежнему много читал, критически переосмысливая прочитанное [302], и не утратил способности наслаждаться солнцем, цветами, летним отдыхом. «Жаль, что вы не видели наш дом и сад здесь, в Гринцинге, – писал Фрейд Хильде Дулитл в мае 1935 года. – Это самый красивый дом, в котором мы когда-либо жили, настоящая мечта, всего около 12 минут на машине от Берггассе. Плохая погода, стоявшая до сей поры, имеет то преимущество, что позволяет весне раскрывать свое великолепие очень медленно, тогда как в прошлые годы цветение уже заканчивалось к тому времени, как мы выбирались из города. Конечно, я старею, и мои недомогания усиливаются, но я стараюсь наслаждаться жизнью, насколько могу, и работаю по 5 часов в день». После приятно проведенного лета, в основном в Гринцинге, писал ей мэтр в ноябре, он по-прежнему ежедневно принимал пятерых пациентов «на Берггассе, в очень комфортной тюрьме». Терзаемый протезом, политикой, Моисеем, основатель психоанализа все еще был способен радоваться или по крайней мере писать бодрые послания.

Помимо всего прочего, Фрейд внимательно следил за тем, что происходило в психоаналитических институтах других стран. Когда в начале весны 1935-го Эрнест Джонс приехал с лекциями в Вену, мэтр проявил живейший интерес к удивительным новшествам английского психоанализа, с которыми Джонс познакомил «наших людей». Сии «новшества» бросали вызов теории Фрейда о влечении к смерти и свидетельствовали о признании идей Мелани Кляйн. Но основатель движения уже высказал свое окончательное мнение по этим вопросам и удовлетворился ролью безмятежного наблюдателя, необычно мягко заметив, что, по его мнению, Лондонское психоаналитическое общество пошло вслед за фрау Кляйн по ложному пути. И все же психоанализ продолжал набирать сторонников или, по меньшей мере, завоевывать авторитет. Особое удовольствие Фрейду доставило его единогласное избрание почетным членом Королевского медицинского общества Великобритании, почти совпавшее по времени с визитом Эрнеста Джонса в Вену. «Поскольку произошло это не из-за моих красивых глаз, – писал он Джонсу, не скрывая удовольствия, – это должно свидетельствовать о том, что в английских кругах уважение к нашему психоанализу значительно повысилось».

И кроме того, была почта. С наступлением нацистской эры, когда дети и коллеги мэтра рассеялись по всему свету, его переписка стала еще более интернациональной. Сын Эрнст с семьей поселился в Лондоне, и Фрейд был рад, что Хильда Дулитл, которая в то время тоже там жила, поддерживала с ними связь. Другой сын, Оливер, пока оставался во Франции. Ганс Закс был в Бостоне, Эрнест Джонс – в Лондоне, Жанна Лампль де Гроот – в Амстердаме, Макс Эйтингон – в Палестине, и все они регулярно писали и заслуживали ответа [303]. Более того, будучи известным человеком, Фрейд получал письма от незнакомых людей, и некоторые даже удостаивались длинных, содержательных ответов. В одном из них, написанном на английском языке и адресованном американке, основатель психоанализа излагает свое давно сложившееся отношение к гомосексуальности. Его часто цитируют – вполне заслуженно. «Из вашего письма я заключаю, что ваш сын – гомосексуалист. Я весьма поражен тем фактом, что сами вы, сообщая о сыне, не упоминаете этого обозначения. Можно мне вам задать вопрос, почему вы его избегаете?» Но Фрейд не обвиняет женщину в типично американском ханжестве, а просто предлагает помощь. «Гомосексуализм несомненно не преимущество, но в нем нет и ничего постыдного, он не порок и не унижение; невозможно его рассматривать и как болезнь; мы его считаем разновидностью сексуальной функции, вызванною известной приостановкой сексуального развития». Такая точка зрения не удовлетворяла самих гомосексуалистов, которые были склонны относиться к своим чувственным предпочтениям как к альтернативному проявлению любви взрослого человека. Надо помнить о том, что в то время, когда Фрейд писал цитируемое выше письмо, его взгляды на гомосексуальность считались крайне необычными и не пользовались широкой поддержкой, по крайней мере публичной. «Многие лица древних и новых времен, достойные высокого уважения, были гомосексуалистами, – утешал он свою корреспондентку, – среди них – ряд величайших людей (Платон, Микеланджело, Леонардо да Винчи и т. д.). Преследование гомосексуализма как преступления – большая несправедливость и к тому же жестокость. Если вы мне не верите, прочтите книги Хэвлока Эллиса». Другой вопрос, способен ли он, Фрейд, помочь женщине превратить сына в «нормального» гетеросексуального мужчину. В любом случае он может дать молодому человеку «гармонию, душевное спокойствие, полную эффективность, независимо от того, останется ли он гомосексуалистом или изменится» [304].