Алексей Колобродов - Захар

Я не знаю, отметят ли чеченские литературные критики эпизод, когда их одноплеменник (после того как соловецкая чечен-диаспора расправилась с казаком Лажечниковым) в карцере на Секирке пытается остановить братоубийство: дескать, русские, что ж вы сами с собою делаете? Поэтому механически подрифмую к «еврейскому вопросу» в романе.

Моисей Соломонович никому не делает зла, в отличие от чеченцев и блатных (двое из которых – Ксива и Жабра – тоже, несомненно, русские, да и бандит Шафербеков – явно не иудей). В подлостях не замечен. Единственный его поступок, который можно, не без усилия, интерпретировать как неблаговидный – невмешательство в жестокую разборку. «Маловато будет», на фоне-то прочего соловецкого зверства и оборотничества.

На самом деле Моисей Соломонович – это своеобразный песенный дар и не худшие страницы романа:

«Эту песню исполнял он так, словно все шмары и шалавы всея Руси попросили Моисея Соломоновича: расскажи о нас, дяденька, пожалей.

Дяденька некоторое время жалел, и потом, незаметно, начинал петь совсем другое, неожиданное.

Когда попадалась Моисею Соломоновичу русская песня, казалось, что за его плечами стоят безмолвные мужики – ратью чуть не до горизонта. Голос становился так огромен и высок, что в его пространстве можно было разглядеть тонкий солнечный луч и стрижа, этот луч пересекающего.

Если случался романс – в Моисее Соломоновиче проступали аристократические черты, и если присмотреться, можно было бы увидеть щеголеватые усики над его губой – в иное время отсутствующие.

Лишь одно объединяло исполнение всех этих песен – верней, от каждой по куплетику, а то и меньше – где-то, почти неслышимая, неизменно звучала ироническая, отстранённая нотка: что бы ни пел Моисей Соломонович, он всегда пребывал как бы не внутри песни, а снаружи её».

Ну да, присутствует тут и авторская ирония, мерцающая на тех же уровнях «если присмотреться», можно цитату эту пристроить репликой в споре на тему «двести лет вместе», однако Моисей Соломонович – занятный лагерный тип – от этого никак не приближается к дефиниции «жалкого и неприятного».

Это надо читать роман даже не с пятого на десятое, вполглаза, а просто целенаправленно отыскивать в нём необходимое с заранее известным результатом: антисемитизмом Прилепина.

Чтобы поскорей перейти к выводам: «…у Прилепина хватает писательского мастерства тянуть эти нити сквозь всё повествование, то выдёргивая второстепенных персонажей на свет, то выталкивая их в сумрак. Прямо Диккенс какой-то. Только это Прилепин.

Последнее обстоятельство, в принципе, и определяет эту книгу. Хотелось бы, конечно (а такое вообще-то бывает), чтобы роман оказался умнее, глубже, вдохновенней, воспитанней, справедливее своего автора, – но этого не случилось. Захар Прилепин, да, умеет написать длинный роман с некоторым количеством исторической фактуры, с множеством персонажей и сюжетных линий и не растерять всего по дороге – и это, безусловно, достижение. Но это как ни крути – не большой русский роман, не важный современный роман. Это просто роман Прилепина».

Да-да. Конечно. Если сформулировать месседж Наринской (вроде бы противоположный выводам Яны Жемойтелите, но на самом деле аналогичный: у Яны – роман больше автора, у Анны – уменьшается за счёт автора) чуть более внятно, то получается, что главный недостаток «Обители» – Захар Прилепин. Вот если бы Толстой… Хоть бы даже Алексей Николаевич. Или Татьяна Никитична…

Тогда бы, надо полагать, были у Анны не «похвалы разной степени сдержанности», а прямые щенячьи восторги. Вообще, непроизвольный комизм столь бесстыдных формулировок – чуть ли не главное свойство однообразного «антиприлепина», но в голос рассмеяться мешает понимание того, что тезис об «Обители» на выданье, только найдись подходящий женишок с рукопожатной репутацией, – не просто глупость, но и ложь. Всего пара примеров, тематически близких «Обители». Великий роман «Репетиции» Владимира Шарова, впервые увидевший свет в 1992 году, – с концепцией русской истории как мистерии, череды репетиций Апокалипсиса, в том числе в лагерном изводе. Чуть менее мощные «Воскрешение Лазаря» (2002 год) и «Будьте как дети» (2008 год) – Шаров всю жизнь пишет, по сути, одну книгу.

Дмитрий Быков – замечательный роман «Оправдание» (2001 год) – мобилизационная идея репрессий, лагерный ад как лаборатория, «учение о сверхчеловеках», как сформулировала бы Жемойтелите.

Вроде бы и люди хорошие – во всяком случае, не леваки и антисемиты. Свои. И что же – прогрессивная критика восславила эти романы, подняла над тусовочным в вечное, откалибровала в качестве канона, учит молодых на светлых примерах, упоминает, цитирует, вписывает в святцы?..

Нет… По-моему, и не прочитала-то толком (во всяком случае – романный корпус Владимира Шарова).

В принципе, здесь ничего нового: в последние годы тенденция о том, что русская литература – сама по себе, а прогрессивная критика – отдельно, заметна вполне невооружённым глазом. Задачи разные.

У подобного рода критики, помимо сословных забот по обеспечению комфорта, главная из задач – расчёсывание болячек. Нередко виртуальных и чисто профилактическое.

Так, Роман Арбитман, в рецензии «Натуристый и корябистый» [22], с первых строк размашисто именует Прилепина «писателем-сталинистом». И огромный роман, по Арбитману, затеян с целью легко понятной: «реабилитировать своего любимца», Сталина. Видимо, прилепинское письмо грозному вождю показалось критику слишком амбивалентным, двусмысленным. Да и попросту куцым. Для столь серьёзного дела нужен, конечно, большой роман. Выполненный в дьявольской технологии: реабилитируемый ни разу в романе не появляется – ни прямо, ни косвенно.

Подскажу Роману Эмильевичу: Прилепин не первым и единственным решает подобную задачу – лет за восемьдесят до «Обители» был писатель, её выполнивший, и очень недурно. Звали его Михаил Булгаков, а роман – «Мастер и Маргарита». Правда, чистоты эксперимента Михаил Афанасьевич не выдержал, объект апологии всё же проявился: в финале московской гастроли Воланд произносит в честь Сталина что-то вроде тоста (один из любимых жанров Иосифа Виссарионовича).

Поскольку опасный политический замысел Арбитман разоблачил с ходу, точность в деталях становится ни к чему. Усложняет картинку. И профессионализм критика трудно борется с его же фельетонной лихостью.

Придётся и нам выловить некоторое количество ляпов.

«…К моменту начала романа Сталин уже пять лет как генсек ВКП(б), а Троцкий исключён из партии и скоро будет выслан, имя Троцкого то и дело мелькает на страницах книги, а Сталин не упомянут ни разу. Ну нет его среди архитекторов репрессий! Есть начальник Соловков, садист-интеллектуал Эйхманс (тут он назван Эйхманисом). Есть чекист Ягода».