Алексей Колобродов - Захар

Я сразу отнёсся к этому парню с большим интересом. Однако медийная визитка «писатель Захар Прилепин» долго смущала.

Причина, понятно, здесь не в Захаре, а во мне. Ещё – в Льве Толстом и Александре Генисе.

Для меня он стал писателем после книжки пацанских рассказов «Ботинки, полные горячей водкой». После эссе о Юлиане Семёнове, Проханове и великолепном Мариенгофе (и вообще обеих книжек эссеистики). Плюс «Именины сердца», обнаружившие удивительное понимание литературы. Не в виде памятника, а в качестве мастерской.

Окончательно же утвердился он для меня в писательском статусе и звании после выхода биографии Леонида Леонова в серии ЖЗЛ.

Звание русского писателя почти сакрально. То самое ленинское, честное, анкетное «литератор» – кажется ближе.

Некогда я прочитал в одном местном совписовском издании (альманахе Саратовского отделения Союза писателей России, и назывался он то ли «Литературный Саратов», то ли, в инверсию, «Саратов литературный») поздравления какому-то тамошнему начальнику с шестидесятилетием.

Коллеги писали что-то типа: уж сколько лет мы вместе ходим писательскими тропами!.. Эти «писательские тропы» меня, помню, страшно развеселили, а потом озадачили: что и где это – писательские тропы? Именно на них принимают в писатели? Или допускают к ним уже принятых?

Забавно, что в прилепинской книге о Леонове я встретил старых знакомых – «писательские тропы». В виде подписей к фотографиям: «за писательскими разговорами», «писательский отдых в Крыму»… Видимо, полноценно став писателем, Захар продолжает полагать статус сакральным, то есть, по-русски, слегка вышучивать.

…Когда пошли разговоры о Прилепине, я зачислил его по разряду экологических ниш. Нацбольский писатель, почему нет… Как у Аксёнова в «Острове Крым»: «Есть уже интересные писатели яки, один из них он сам, писатель Тон Луч»…

А Захар работал, и демонстрировал всё с точностью до наоборот: не изоляцию, но экспансию. Знание четырнадцати ремёсел, как один известный русский царь. Оказалось, что он умеет в литературе почти всё. Ну, или очень многое.

Вместе с тем общеизвестно: ещё Лев Толстой сетовал, как нелепо начинать чистую страницу судьбой некоего придуманного героя, который встаёт с кровати и подходит к зеркалу. Александр Генис дал имя этому типу – в эссе «Иван Петрович умер» и почему-то решил, что старая идея Льва Николаевича стала особенно актуальна после августа 1991 года.

На самом деле это всё издержки русского литературоцентризма, действительно, бессмысленного и беспощадного. Она, литература, в России такая – ты её в дверь, она в окно, и обличья на ходу меняет, и подмётки рвёт с репутациями вместе. А иные репутации восстанавливает.

Нон-фикш не только уравняли в правах с художественной литературой, но и писателям маякнули определиться, кто более матери-истории ценен.

Но Прилепину и этого оказалось мало: он, помимо литературы, занимается журналистикой, активен в ЖЖ-сообществе и вообще Сети, выступает собирателем и каталогизатором собственного литературного поколения, подводит под него идейную базу вкупе с историческим фундаментом.

Аналогия с Максимом Горьким напрашивается сама собой. Не я её придумал – предложили некоторые критики, правда, в узком случае «Саньки».

«Даже в уголку, вишь, (…) сочинитель сидит, на манер Максима Горького» – это уже из Леонида Леонова, «Вор».

Кстати, к литературному наследию Алексея Максимыча Захар, скорее, равнодушен, я об этом уже упоминал.

Из современников Прилепину ближе всего Дмитрий Быков – именно как литератор-многостаночник, единомышленник в плане распахнутого восприятия реальности. Но у Захара куда более яростный темперамент, он обладает цельным мировоззрением, в отличие от Быкова, которому хороший, но нетвёрдый вкус его заменяет. Ни в коей мере не пытаюсь противопоставить друг другу двух отличных авторов, дело в другом: именно Быков вдохновил Прилепина на ЖЗЛ Леонида Леонова. То есть направил коллегу в нон-фикшн, в биографы. «А поди-ка попляши». Любопытно, что сам Дмитрий Львович писательский статус всячески высмеивает и гордо именует себя журналистом.

Едва узнав, что Прилепин пишет о Леонове для ЖЗЛ, я взялся читать Леонида Максимовича. Увы и да, именно читать, а не перечитывать. Благо, имелся девятитомник, издания Худлита, 1962 года, в своё время подаренный мне Сергеем Боровиковым. Сергей Григорьевич тогда переезжал на новую квартиру и отказывался от лишних книг. Но девятитомник-то я взял, а вот о самом Леонове, помимо набора либеральных клише (у Захара – «совпис, многократный лауреат, орденоносец, “Русский лес” и что-то там ещё…»), знал мало. Запомнилась фраза самого Боровикова о «хитром словесном механике» да эссе Бориса Парамонова «Гибель Егорушки» – как часто у него, забавное, но поверхностное и нахальное.

Писательская биография – всегда биография литературная, тем паче что жизнь Леонида Леонова после двадцати двух лет, с тех пор, как он сделался профессиональным литератором, была не слишком богата внешними событиями. Леонид Максимович – не глубоко почитаемый им Достоевский, и не Лимонов, глубоко почитаемый Прилепиным.

Биограф, однако, настаивает, что и внешняя жизнь Леонова неотделима от его литературы, именно юность писателя и Гражданская война (с короткой службой в белогвардейцах и под англичанами в Архангельске перед поступлением в Красную Армию) леоновскую литературу сделала и определила. Её драматизм, психологизм, подпольное сознание ряда персонажей, нерв, язык и героев. Вернее, классификацию этих героев строго по парам, которая есть не что иное, как внутренняя раздвоенность самого автора.

Достоевский был для Леонида Леонова не только литературным учителем, но спутником-мучителем, состоявшейся моделью писательского поведения, вечным сталкером по мрачной вселенной подпольного сознания.

Впрочем, Леонов каторги избежал, хотя несколько раз бывал на волоске.

Идейно-философскую полифонию Фёдора Михайловича Леонов поместил в прокрустово ложе соцреализма. Снабдив отрицательных героев не только фрагментами своей биографии, но и собственными мыслями. Точнее, образом мышления и его направлением. Прилепин настаивает: Леонов здесь был первооткрывателем, и логика кривого зеркала работала множество лет, сформировав даже не целый жанр, а тип искусства.

И, возможно, многому, что есть хорошего в нашем поколении, мы обязаны именно доказательствам «от противных». Положительные выслушивали, как школьных учителей, – вполуха и потому, что никуда не денешься. Учились – у отрицательных. Там было, что послушать и чему подражать. Белогвардейцев, уголовников, философствующих алкашей и даже шпионов с любовью вытачивали писатели, с наслаждением играли актёры и бережно увековечивал фольклор.