Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»

Один раз послали меня с Перфильевым в немецкий тыл, разведать, что за части движутся по дороге. Гул моторов мы слышали за несколько километров. Ночь украинская темная, хоть глаза выколи, ничего не видно. Нейтралку прошли целыми, хоть нас и обстреляли. В тылу у немцев ползем, темень жуткая, так нас на минное поле и занесло. Тут Перфильев начал психовать, погоны с себя срывает, а свой автомат мне в руки сует. Говорит, что дальше не пойдет, и, вообще, сил у него больше нет, и он идет к немцам сдаваться. Ну не буду же я своего товарища резать. Успокоил его с трудом, а к утру добрались до дороги.

А там сотня машин немецких с пехотой стоит. Еще сутки к своим выбирались. Уже в десяти метрах от наших позиций Перфильев попросил, чтобы я никому не рассказывал о его малодушии. Я ему говорю: «Ты сам об этом забудь». Вышли, доложили в штабе, нам, как водится, ордена посулили. Нас с ним уже похоронили, каждый свою версию выдвинул, то ли мы на минах подорвались, то ли Перфильев меня убил, а сам к немцам перешел. В другой раз пошли в немецкий тыл, взяли «языка», но на обратной дороге заплутали и вышли на участке соседей. Немцы нас обнаружили, стреляют вдогонку. Встали в рост и бежим. Тут по нам свои из пулеметов вдарили. Двоих по ногам задело. Хорошо, хоть разобрались быстро, иначе бы наша группа в полном составе «погибла, выполняя воинский долг», как говорится. В разведке такая смерть часто случалась. Когда начались бои за Кировоград и на Криворожском направлении, наша бригада уже была почти полностью выбита. На последнем издыхании захватили станцию Батызман. От бригады в середине декабря 1943 года оставалось человек 200–250, считая тыловиков. Из разведки было всего 8 человек, остальные к тому времени убыли в «Наркомздрав» и в «Наркозем». В роте ДШК осталось всего три пулемета, а офицеров вообще не было. Лысенко в батальон к мотострелкам забрали. Вызвали меня и приказали принять остатки роты под командование. Утром 19 декабря 1943 года бригада держала оборону как простая пехота. Перед нами была лощина. Слышим рокот танковых моторов, все напряглись, ведь у нас даже пушек не осталось. Правда, на краю села стояли две САУ, но не из нашей части. Штаб бригады стал сворачиваться. Машины заводят, ППЖ комбрига уже «откланялась». Побежал я вперед по пустой траншее разведать, что там творится, а в лощине немцы для атаки накапливаются. Насчитал 11 танков, вылез из траншеи, и в это время рядом снаряд разорвался. Левое предплечье перебило, кровь идет, я сразу ослаб. Бегу к своим и боюсь, что если сейчас упаду и сознание потеряю, то попаду в плен. Снега в рот напихал, чтобы побыстрей очнуться. Пистолет на бегу достал, чтобы застрелиться успеть. Добрался до ребят, а бинтов нет ни у кого. Хорошо, у меня под шинелью был ватник надет. Так клочья ваты в рану вбило, и кровь остановилась. Потом ремнем руку повыше перетянул, вроде полегчало. Командую: «К бою!» Бойцы говорят: «…Уходи, командир, ты же ранен…» Нет, думаю, хватит, набегался, пришел и мой черед в землю лечь. Бой был страшный…

Из командного состава бригады с нами остался только начальник штаба подполковник Егудкин Хаим Лейвикович. Он самоходки к нам подтянул, они нас и выручили, подбили 6 немецких танков, а потом у них снаряды кончились. Опять повезло, немцы отошли на исходные позиции. Тогда же, на моих глазах, заполнили на меня представление на орден Отечественной войны 1-й степени за то, что «будучи ранен, не оставил поле боя, отражал атаку, проявил, отличился», и так далее.

Нашелся фельдшер, перебинтовал меня. Комбриг вернулся и приказал помпотеху: «Бери машину и вези раненых в санбат». Помпотех наш был славный человек. Сидит рядом в машине и говорит мне: «Везучий ты, Матвей, живой остался, скоро три ордена получишь». Я в ответ сдуру ляпнул: «Так вы бы по тылам не ошивались, глядишь, и себе награду бы заслужили». Он только засмеялся. На мне была кубанка из серого каракуля, похожая на папаху высшего комсостава. Подарили одному украинцу ведро меда, а он нас, разведчиков, кубанками отблагодарил. Едем, а по дороге стрелковый полк идет с развернутым знаменем. Помпотех снял с меня шапку, машет ею и кричит: «Посторонись, орлы, раненого полковника везу!» Все расступились, и мы проехали, «веселясь», что снова живы. Привезли меня в медсанбат, и назад я в бригаду уже не вернулся. А из трех вышеупомянутых орденов получил только первый, «самолетный», и то вручили его мне в 1950 году. После войны я искал Владимира Афанасьева. На мое счастье, он выжил, имел два ордена Славы, помимо других наград. Встретились с ним и дружили долго и крепко до моего отъезда в Израиль. А потом уже только письма… Через 30 лет, после Победы, получил приглашение на встречу ветеранов корпуса. Нас тогда еще много было живых ветеранов… Стоит Егудкин, на пиджаке у него орден Ленина, четыре ордена боевого Красного Знамени и еще полный «иконостас». Он с лета 1944 года и до конца войны нашей бригадой командовал. Все к нему подходят, руку жмут, кто в форме, честь отдает. Я стою в сторонке, стесняюсь подойти. Сколько тысяч человек прошло через нашу бригаду за время войны, вряд ли он меня вспомнит… Егудкин сам меня увидел, узнал и зовет к себе: «Вперед, разведка». Подошел к нему, обнялись. Он смотрит на мои регалии и спрашивает: «Где орден за декабрьский бой?» Отвечаю: «Ищет, наверное». Он снова: «В архив наградной обращался?» Так я ему всю эпопею свою послевоенную вкратце поведал и доверительно сказал в конце, что я с советской властью переписку окончил. Он только головой покачал и говорит: «Держись, Гершман, главное, живой остался!» Бригада наша, 16-я механизированная, прошла с боями пол-Европы и закончила войну в Маньчжурии, добивая японцев.

– Что было с вами после ранения?

– Попал в госпиталь в город Березники, в Пермскую область. Лежал там 4 месяца, начался остеомиелит кости, да и кости срослись неправильно. Пришел к начальнику госпиталя, умоляю о выписке, объясняю, что хочу вернуться на фронт. Он подает мне табуретку и требует, чтобы я ее поднял на вытянутой руке. Куда там, рука слабая стала совсем. Военврач спрашивает: «Как же ты окоп себе выроешь с такой рукой?» Короче, пообещал, что как наши его родной город Одессу освободят, тогда он меня и выпишет. В марте 1944 года пришли «сватать» выздоравливающих бойцов в пехотное училище. Пришел я на мандатную комиссию, все о себе рассказал, только не приняли, до сих пор не могу понять причину отказа. Хотя я даже радовался, что в тылу снова голодать не придется да на плацу маршировать. 9 апреля передали по радио, что Одесса наша, я снова к начальнику. Он от слов своих не отказался, и уже через неделю я попал в запасной полк, а оттуда, с маршевой ротой, прибыл в 88-ю гвардейскую стрелковую дивизию в 8-ю гв. армию генерала Чуйкова.