Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Было это так.

Давным-давно, когда мы жили еще в коммуналке, заглянул к нам как-то вечерком Фазиль Искандер. Сели мы, как водится, за стол, и вдруг жена моя говорит:

— Ты уж извини, Фазиль, может, для тебя это будет чересчур остро. Но я, ты знаешь, очень люблю чеснок. И кладу его всегда — без всякой меры.

— Прекрасно! — сказал Фазиль. — Я тоже очень люблю чеснок. У нас в Абхазии все любят чеснок. Мало сказать, любят. У нас там к чесноку — особое отношение. Когда я первый раз уезжал в Москву, мать даже сунула мне в карман головку чеснока. На счастье.

Засиделись допоздна. А утром, подойдя к кроватке, на которой спал мой маленький сын (ему было тогда года четыре), я обнаружил вывалившуюся у него из-под одеяла головку чеснока. Под впечатлением фазилевского рассказа жена перед сном сунула-таки ее ему под подушку — на счастье.

Думаю, что и невестка моя решила крестить моего маленького внука по этой же самой причине: крестильный крестик, полученный им, был для нее чем-то вроде талисмана, данного ему на счастье, — чем-то вроде вот этой самой, положенной под подушку головки чеснока.

Во всяком случае, после того как обряд крещения был совершен, все о нем тут же и забыли. Только внук, вернувшись домой из Рузы, где все это произошло, кинулся ко мне с возгласом:

— Дед, меня крестили! Ты недоволен?

Невестка не однажды могла слышать ядовитые мои отклики об этом массовом нынешнем поветрии, об оголтелых христианах-неофитах, адептах, как говорил о них покойный Боря Слуцкий, злобно-христианского направления. Вот она и решила, что совершенный без моего ведома православный обряд вызовет сильное мое неудовольствие.

Но я, разумеется, никакого недовольства выражать не стал, сказал только, что сейчас ему думать об этом еще рано — вырастет и сам решит, надо ему это или не надо.

Сейчас нашему Мише двадцать лет, и, по-моему, плевать он хотел на оба эти обряда. (Что мне, кстати сказать, очень нравится.)

Что же касается меня, то на мою последующую жизнь совершенная надо мной по настоянию деда медицинская операция никакого влияния не оказала.

А могла ведь оказать!

Случись мне родиться всего на два-три года раньше да оказаться в плену или на территории, оккупированной немцами, эта маленькая недостача кусочка крайней плоти могла стоить мне жизни.

Впрочем, меня, наверно, и без этого вычислили бы.

Аркадий Тимофеевич Аверченко, когда его как-то спросили, не еврей ли он (ходят, мол, такие слухи), юмористически вздохнул:

— Опять раздеваться!

Мне, чтобы определили мою национальную принадлежность, даже и раздеваться бы не пришлось: сработало бы пресловутое сходство с Генри Киссинджером.

Но какие-то разговоры на эту щекотливую тему в моем детстве, помнится, были. Однажды отец рассказал при мне — мне было тогда лет, наверное, девять — такую душераздирающую историю. Служил в царской армии капельмейстером (как и мой отец) один известный музыкант «из евреев». (Даже фамилию его сейчас вдруг вспомнил: Чернецкий.) Был он гораздо старше отца, и заслуг (и музыкальных, и служебных) было у него тоже существенно больше. И дослужился он до генеральского чина. Во время Гражданской войны служил он уже в Красной Армии, и был с ним, в его музыкантской команде, его старший сын. И вышло так, что вся их часть попала в плен — то ли к петлюровцам, то ли к махновцам. Генерала — он был человек довольно известный — узнали и сразу от толпы других пленных отделили. А с толпой стали разбираться, выдергивая из нее евреев. И среди прочих — выдернули и генеральского сына.

Тот, натурально, стал доказывать, что никакой он не еврей. Но парня быстро освидетельствовали, уверились, что худшие подозрения полностью подтвердились, и тут же изготовились отправить его вместе со всеми прочими жидами в расход. И тогда, в приступе смертельного страха, он кинулся к отцу:

— Папа!

Но папа даже и бровью не повел. Пожал плечами — не знаю, мол, кто такой. Первый раз вижу. И отвернулся. И мальчика расстреляли.

Не могу сказать, чтобы эта история произвела на меня особенно сильное впечатление. Гражданская война была для меня тогда таким же далеким прошлым, как какая-нибудь Пуническая. Во всяком случае, со мной ничего подобного произойти, разумеется, не могло. Да и мой папа в таких обстоятельствах, конечно, никогда не повел бы себя так подло, как тот генерал.

Однако же почему-то историю эту я все-таки запомнил. Генерал же как служил, так и продолжал служить в Красной Армии, и в чинах, может быть, даже еще более крупных, чем прежде.

Сейчас, вспомнив эту историю, я — при всей ее драматической исключительности — воспринимаю ее как подлинную. (Накладывается весь опыт последующей нашей жизни). Но тогда она воспринималась мною как литература. Что-то вроде «Тараса Бульбы».

Думаю, что не совру, если скажу, что еврейская тема, которая время от времени возникала, конечно, в разговорах взрослых, целиком и полностью воспринималась мною тогда как тема сугубо литературная. К жизни, к повседневной нашей жизни отношения не имеющая.

Это, впрочем, относится не только к еврейской теме.

Но тут надо еще раз напомнить, что мир литературных образов и картин, в который я был погружен с головой, был для меня тогда гораздо реальнее, чем та жизнь, которая шла за стенами нашей квартиры и о которой я знал, в сущности, очень мало.

Огромную роль тут играла задуренность моего сознания гипнотическим воздействием революционной идеологии. Но не меньшую — а может быть, даже и большую — роль играло и то, о чем сказала в одном коротеньком своем стихотворении давняя моя приятельница Юля Нейман.

Но сперва — несколько слов о Юле: она этого заслуживает.

В «Пионере», где я с ней познакомился, она была «палочкой-выручалочкой»: писала всю так называемую «обязаловку», то есть статьи и очерки на все обязательные темы — те, что пишутся и печатаются не для читателя, а для начальства. Любую такую, самую казенную статью Юля ухитрялась написать живо, простым, человеческим языком. Поэтому, когда возникала нужда в каком-нибудь таком материале, для которого трудно было сыскать автора, все — в один голос — говорили: «Это надо заказать Юле». И Юля выполняла любой заказ — всегда на высоком профессиональном уровне, будь то популярный очерк о том, например, как работает почта, или очередная какая-нибудь бодяга на «пионерскую тему».

Я заказывал Юле статьи и очерки о классиках мировой литературы: о Диккенсе, о Гейне… На этих заказах она отдыхала душой, и, наверно, поэтому мы с ней сразу подружились.

Впрочем, не только поэтому. И — не совсем сразу.

Сперва я ее, скорее, чуждался. Уж очень не похожа она была на наших свойских «пионерских» дам, с которыми у меня сразу установились простые и добрые отношения.