Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Когда мне было лет восемь-девять, наткнувшись в какой-то книге на выражение «дама легкого поведения», я спросил у отца, что это значит.

— Так говорят обычно о женщинах, — нашелся отец, — которые безвкусно одеваются.

— Как это — безвкусно? — не понял я.

Отец пояснил:

— Ну, слишком ярко, крикливо.

Юля одевалась именно так.

Бывало, когда она появлялась у нас в редакции в каком-нибудь этаком алом полупальто или в ярко-голубой или ярко-зеленой новой шляпе, «пионерские» наши дамы иронически переглядывались и вздыхали: все они любили Юлю, прощали ей эту маленькую слабость, но сдержать своих чувств не могли. Сами они предпочитали унылые, блеклые тона — тот «скромный» советский стиль одежды, который я, издеваясь над своей женой, когда она норовила одеться таким вот образом, называл: «Тюрьма и ссылка».

При всем моем отвращении к этой унылой серости, экстравагантные Юлины одежды все же меня шокировали. И, вероятно, поэтому на первых порах я ее слегка сторонился.

Но очень быстро выяснилось, что при всей разделяющей нас разнице не только вкусов, но и лет (Юля была существенно меня старше; отчасти, вероятно, и поэтому меня шокировали ее яркие одежды: помимо всего прочего, они, на мой взгляд, были ей не по возрасту), — при всех этих весьма существенных различиях, у нас с ней была, что называется, одна группа крови.

Выяснилось это легко и просто. Тут ведь много не надо: одна какая-нибудь строка Пастернака, подхваченная и продолженная следующей строкой, — и все. Это — как пароль, как классическая формула моего любимого Маугли: «Мы с тобой одной крови».

С «пионерскими» дамами, как я уже сказал, отношения у меня установились простые и даже вполне доверительные. Даже в разговорах на политические темы я был с ними довольно откровенен. Но эта откровенность имела все же свой предел. С Юлей же моя откровенность (как и ее со мной) была беспредельна.

Однажды, помню, она подрядилась сочинить какую-то очередную «заказуху» к очередной годовщине Великого Октября. Мы сидели вдвоем в моем крохотном кабинетике и говорили по обыкновению о чем-то своем — наверно, о поэзии. И вдруг Юля вспомнила об этом заказе, от которого ей нельзя было отказаться. Она прямо вздрогнула от отвращения и, хоть и с всегдашней своей иронической усмешкой, но как-то очень по-женски, жалобно протянула:

— Я вся не хочу!

— Ну, Юля. — сказал я. — Не в первый же раз. В конце концов, вы же профессионал.

И тогда она — в ответ — рассказала мне такой анекдот.

В первые годы революции знаменитая на весь Петроград минетчица жалуется, что ее вызывают к себе для услуг разные видные большевики, а иногда даже и наркомы.

— Помилуйте, — говорят ей. — Но ведь это же ваша профессия. Ведь вы и раньше, до революции, этим занимались.

— Да, — отвечает она. — Но раньше меня никогда не заставляли при этом петь «Интернационал».

Никому из «пионерских» дам, я думаю, Юля не посмела бы рассказать этот анекдот, хотя со многими из них она была знакома и даже дружна с незапамятных времен.

Ну а уж когда разразился скандал вокруг пастернаковской Нобелевской премии, ни с кем в нашей редакции кроме меня не могла она по-настоящему отвести душу. Да и я тоже, хоть своего отношения к помоям, которыми всенародно поливали Бориса Леонидовича, не скрывал, полностью, на всю катушку откровенничал на эту тему только с ней, с Юлей.

Кстати, именно Юля — еще до скандала — принесла и дала мне на несколько суток переплетенную рукопись крамольного романа, не очень при этом скрывая, что получила ее — может, и не прямо из его рук, но — от самого автора.

Так вот, эта самая Юля прочла мне однажды такое свое стихотворение:

Ко мне сказанное здесь относится в полной мере. Разве только с не слишком существенной поправкой на то, что во мне никогда не «горел горьмя Восток», и колыбельную мне мама пела, скорее всего, другую. Что-нибудь вроде: «Спи, моя радость, усни…»

Но та ли, другая колыбельная, а пели мне ее, как и Юле, на русском языке.

Однако сходство (даже тождество) мое с лирической героиней этого Юлиного стихотворения не столько даже в этом, сколько в том, что я — как и она — с самого раннего детства был «привержен к Слову». Привержен настолько, что слова заслонили от меня действительность.

Я очень хорошо помню, как это началось.

«Мама, чатай!» — передразнивал меня отец. Это была самая любимая его дразнилка.

Книги я любил с самого раннего детства. Но сам читать не любил. Предпочитал, чтобы мне читали.

Родители думали, что я ленюсь. Но это была не лень.

Пожирателем книг я стал задолго до того, как научился читать самостоятельно. Мне хотелось проглотить книгу сразу, залпом, взахлеб. Но сам я, научившись читать довольно рано, читал очень медленно. Во всяком случае, гораздо медленнее, чем мне бы хотелось. Желания мои сильно опережали мои возможности. И поэтому я постоянно ходил за мамой и приставал к ней, канючил:

— Ма-ам, читай!

И мама никак не могла от меня отвязаться. Стыдила меня, говоря, что я уже большой мальчик и должен читать сам, но — в конце концов уступала.

И вот однажды, поддавшись моим уговорам, она открыла новую, только что купленную книгу — помню ее большой, даже огромный, как мне тогда казалось, формат, коричневый переплет, отчетливо помню все рисунки в тексте, помню чуть ли не каждую ее страницу. (Еще бы мне этого не помнить! Ведь мало того, что именно ей суждено было стать первой книгой, прочитанной мною самостоятельно: на долгие годы стала она самой главной, самой любимой моей книгой, читавшейся и перечитывавшейся постоянно.)

Это был Киплинг: «Маугли».

Присев со мною на диван, мама начала читать и терпеливо дочитала до того момента, когда Багира заплатила за Маугли выкуп (убитого ею быка), и волки приняли человеческого детеныша в свою стаю.

Злобный Шер-Хан несолоно хлебавши убрался восвояси. Маугли остался с Багирой, с заступившимся за него на Совете медведем Балу, с Акелой, с Отцом Волком, Волчицей-матерью и серыми своими назваными братьями — волчатами.

Мне не терпелось узнать, что же будет дальше с принятым в волчью стаю человеческим детенышем.

Но мама тут поступила, как мне тогда показалось, в высшей степени коварно. Прочитав короткую фразу, которой начиналась следующая главка, она вдруг закрыла книгу и сказала:

— Ну, все. На сегодня хватит.

И на все мои уговоры отвечала: