Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Мне стыдно было в этом признаться, но он угадал. Подписывать первое свое печатное произведение псевдонимом мне почему-то смертельно не хотелось. Не хотелось настолько, что вся радость от сообщения, что рецензию мою все-таки напечатают, сразу же испарилась. Ну, не совсем, конечно, испарилась, но, во всяком случае, была отравлена.

Отчасти, конечно (Борис Владимирович и тут был прав), это было связано с тем, что я действительно не раз уже мысленно предвкушал, как моя фамилия появится в таком почтенном журнале и какой это будет праздник для всех моих домашних. Но было в этом моем нежелании подписываться псевдонимом что-то еще, неизмеримо более важное.

Тогда я в это особенно не вдумывался. Но потом — понял.

В середине пятидесятых Володя Файнберг — молодой поэт, тогдашний мой приятель, — попросил меня, чтобы я показал его стихи Слуцкому. Борис стихи Файнберга прочитал, снисходительно одобрил (он любил покровительствовать молодым поэтам) и дал ряд указаний. Первым — по важности — было такое:

— Скажите ему, чтобы ни в коем случае не подписывался настоящей своей фамилией. Пусть возьмет псевдоним.

— Почему, Боря? — слегка придуриваясь, спросил я. Вопрос был провокационный: еврейская фамилия в то время была уже почти непреодолимым препятствием для литератора, стремящегося проникнуть в печать. — Вот вы же ведь не взяли себе псевдонима?

— Мне поздно было менять мое литературное имя. Задолго до того, как меня стали печатать, я был уже широко известен в узких кругах. Ну а кроме того, Слуцкий — фамилия не еврейская. Были князья Слуцкие.

Впоследствии кто-то сочинил про Бориса такую эпиграмму:

Этот коротенький шуточный стихотворный диалог был бы, наверно, самым метким ответом на упоминание князей Слуцких. Но в описываемые времена я этой эпиграммы еще не знал (а может быть, она еще даже и не была сочинена), поэтому ответил попросту, прозой:

— Да ладно вам, Боря. Князья Слуцкие, может, и были, но сегодня-то фамилия ваша всеми воспринимается как еврейская.

— Ну что ж, — сухо возразил Борис. — Если этот ваш Файнберг полагает, что он настолько сильный игрок, что может играть без ладьи, — пусть остается Файнбергом.

Тут уж спорить было нечего. Сам Борис, безусловно, играл без ладьи. И к тому времени, когда происходил этот разговор, шахматную партию свою уже уверенно выигрывал.

Возвращая Володе Файнбергу его стихи, я передал ему совет мэтра (разумеется, не в такой обидной, а в слегка смягченной форме). Выслушав его, Володя сказал, что ему это советовали уже не раз, что он много об этом думал и даже колебался, но в конце концов пришел к твердому решению: подписывать свои стихи псевдонимом он не может.

— Понимаешь, — сказал он, — если бы я писал пьесы или, на худой конец, прозу… Другое дело… А стихи ведь я пишу от себя… Говорю в них — «я». А это буду как бы уже — не я.

Я стихи (во всяком случае, к тому времени, когда вплотную встала передо мной проблема псевдонима) уже не писал. И речь шла о том, чтобы подписать псевдонимом даже не пьесу, не рассказ, не повесть, а всего-навсего какую-то паршивую рецензию. Но вот это чувство, что, подписавшись псевдонимом, а не своей настоящей фамилией, я буду как бы уже не я — это чувство, по-видимому, возникло и у меня тоже.

Менять свою родовую фамилию на чужую, да еще не по собственной прихоти, а под давлением обстоятельств, в особенности таких гнусных, как государственный антисемитизм, помимо всего прочего — унизительно. Но унижения я как раз не чувствовал. Во-первых, фамилия, доставшаяся мне от предков, — не откровенно еврейская. А во-вторых, вопрос о еврейских фамилиях, о раскрытии скобок и о псевдонимах, под которыми евреи прячут свое еврейство, со всей остротой встал несколько позже. Точнее — ровно год спустя.

28 января 1949 года в «Правде» появилась статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», положившая начало печально знаменитой кампании. Группа «безродных космополитов», как узнала страна из этой и множества других последовавших за ней статей, собиралась в ресторане «Арагви», вынашивая там свои злодейские планы. В чем конкретно эти планы состояли, толком не сообщалось: то ли они собирались взорвать Кремль, то ли пытались очернить какую-то пьесу Софронова. Ясно было только одно: нет сейчас у советского народа более злых, коварных и опасных врагов, чем эти театральные критики.

Разоблачить такого затаившегося врага было несложно: надо было только узнать — и открыть народу — истинную его фамилию, которую он утаил, прикрывшись, как маской, псевдонимом.

Эта истинная (как правило, еврейская) фамилия разоблаченного преступника писалась следом за мнимой, псевдонимной. И непременно в скобках. Написанная как-нибудь иначе (скажем, через дефис), она выглядела бы не так обидно, как указанная в скобках: мало ли бывает на свете двойных фамилий. Скобки же означали, что «безродный космополит» имярек на протяжении многих лет самым подлым образом скрывал истинное свое лицо, и только теперь, благодаря бдительности наших патриотов, эта маска наконец с него сорвана.

Первая — довольно робкая — попытка «раскрыть скобки» была произведена еще до антикосмополитической кампании. Это был, так сказать, пробный шар. Жертвой эксперимента пал Нёма Мельников, за что на долгие времена и получил прозвище «отца русской скобки».

Он был первым литератором, псевдоним которого публично раскрыли обозначенной в скобках его «девичьей» фамилией. Статья называлась: «Гнилая повесть „Редакция“».

Запомнилась мне из нее такая фраза:

Н. Мельников (Мельман) смотрит на советского человека откуда-то сзади, с болезненным любопытством копаясь во всем отсталом и старом.

Но «случай Мельникова» (хоть Нёме той статьей и переломили спинной хребет) — это был все-таки именно случай, казус. То же, что происходило теперь, было — кампанией. Казалось, что вдруг хлынувшей темной стихии не просто открыли шлюзы, а что она сама бешеным своим напором прорвала плотину еще недавно незыблемых государственных запретов.

Каждый день советский народ узнавал еще об одном маскировавшемся и теперь наконец разоблаченном злоумышленнике: вот и литературный критик Данин, оказывается, был на самом деле вовсе не Данин, и театральный критик Холодов — вовсе не Холодов. Водопад раскрывающихся скобок обрушился на ничего не подозревавшего, простодушного русского человека с такой внезапной силой, что он вдруг почувствовал себя со всех сторон окруженным замаскировавшимися злоумышленниками.

Скобки раскрывались одна за другой. И если вдруг случалась такая незадача, что истинная фамилия разоблаченного преступника была какая-то невнятная, не совсем еврейская, ему — для ясности — придумывали уж бесспорно, однозначно еврейскую, чтобы именно ее помянуть в скобках.