Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти

Но всё это он поймет позже… А пока он возвращается в Москву с двумя задачами: найти деньги и товарищей по работе. Он еще не знает, что в своем обращении к обществу его мать указала и его самарский адрес и деньги на его имя уже пошли в самарскую губернию. «Вскоре после приезда в Москву я получил от Б. уведомление, что в Бузулуке лежат кучи денежных пакетов на мое имя. Кроме того, к отцу шли довольно дружные пожертвования, и он обещал мне уделять часть их для самарских голодающих».

Проблема с деньгами были отчасти решена. Гораздо хуже вышло с товарищами. «О наступившем голоде уже не говорили, а кричали теперь, как о страшном, давно не бывалом бедствии; отовсюду сыпались пожертвования; воззвание за воззванием печатались в газетах…» Но от поездки со Львом Львовичем на работу на голоде отказались все товарищи по Московскому университету.

Один управляющий Ясной Поляной Иван Александрович Бергер, человек «молодой, веселый, приятный», выразил желание составить ему компанию. Затем к нему присоединились Бирюков и швед Стадлинг. Последний ехал как журналист, а не помощник. Бирюков поселился в соседней волости, в селе Покровка, за двадцать пять верст от Патровки, где остановился Лев Львович. Бибиков жил на своем хуторе. Таким образом, единственным реальным компаньоном сына Толстого в Патровке оказался Бергер.

Льву Львовичу в это время исполнилось двадцать два года. Молодой и неопытный, он оказался один на один с гигантской массой страдающего народа, который стекался в Патровку из всех деревень, куда дошел слух о «добром барине». То, что он видел на хуторе Бибикова, повторялось возле его дома в Патровке на протяжении всей зимы. Каждое утро у крыльца его ждала толпа коленопреклоненного народа. Они вставали с колен только тогда, когда он тоже вставал перед ними на колени. Женщины верили в него как в святого, Божьего человека. Некоторые из них просили его хотя бы войти в их избы и взглянуть на умиравших от голода и тифа детей и мужей, веря, что его взгляд обладает целительной силой.

Но он уже научился отказывать. Он уже понимал, что он не Христос, раздающий хлебы, как он делал на самарском базаре. Он вошел в отношения с новым губернатором Александром Семеновичем Брянчаниновым, который заменил Свербеева, и с другими полезными людьми. И он старался раздавать помощь осмотрительно, прежде всего выяснив настоящую нужду по дворам.

Тем не менее, поначалу он отказался от системы столовых, на которой настаивал его отец. В этом его убедила вторая поездка на Дон, в Бегичевку. «…нужда народа на Дону мне показалась ничтожной в сравнении с тем, что я видел в Самаре…» – писал он.

На Дону не было тифа. На Дону не вешались и не резали себе горло. Впечатлительный Лев Львович решил, что система столовых, которая требует людей и времени, в его условиях была бы безнравственной. «Здесь все поголовно без хлеба, и, пока мы будем заниматься открыванием столовых, рядом будут резаться и умирать с голода, от тифа и т. д.» – пишет он отцу.

Письмо сына – возмутило Толстого!

«Самое неприятное впечатление произвели на меня письма Лёвы, – пишет он жене 24 декабря 1891 года. – Легкомыслие, барство и нежелание трудиться. – Я очень боюсь, что он совершенно бесполезно потратит там деньги жертвованные, чужие. Он свел теперь дело на то, чтобы покупать и раздавать муку, т. е. делать то же самое, что делает земство или администрация. Купить же рожь и раздать сделает земство или чиновники не хуже его, так что ему незачем и быть там. Проще передать деньги земству. Очень мне это жалко: и то, что деньги тратятся даром, и главное то, что он так легкомыслен и самоуверен».

Это было очень жестоко со стороны Толстого! И как отца, и как мужа. Он прекрасно знал, что Лёвушка – любимчик Софьи Андреевны. «А Лёва пропадет в этом море самарских степей, и о нем тоскливее всего, а удержать невозможно», – писала она мужу 25 октября 1891 года.

«…легкомыслие, барство и нежелание трудиться». Это были те же слова, что он говорил о поездках сына по России, считая это только развлечением.

В письме к сыну от 24 декабря он был сдержанней. Подробно объяснил преимущества столовых перед простой раздачей хлеба. Привел необходимые цифры. Но в середине письма не сдержался:

«Так отчего же ты делаешь такие… [29]с таким упорством? Думаю и не могу придумать. Неужели одно, даже не самолюбие, а амбиция – нежелание сознаться себе, что ошибся, может руководить тобой и испортить всё дело, которому ты служишь».

Все-таки в конце письма Толстой сменил гнев на милость: «…Бог с ними, с столовыми, и наши отношения дороже всего. Если ты находишь, что так и надо делать, как ты делаешь, и делай так. Я уж довольно говорил об этом. И мне это очень тяжело. И, пожалуйста, не будем больше об этом говорить. Помогай тебе Бог делать как лучше перед Ним».

Но Лев Львович обиделся!

«Милый папа́, – пишет он 3 января 1892 года, – письмо твое меня очень огорчило. Ты сам теперь должно быть раскаялся в нем, потому что оно вызвало во мне чувства, которые пришлось укрощать. Я не стану оправдываться и защищать свои действия; если ты захочешь, ты разубедишь себя когда-нибудь в том, что ты так зло и несправедливо сказал мне; ты сделаешь это и без моих аргументов. Кроме того я боюсь впасть в неприятный тон и потому замолкаю. Люблю тебя всей душой и нисколько не сержусь на тебя».

По воспоминаниям Софьи Андреевны, Лев Николаевич заплакал, прочитав это письмо. В других письмах к жене он больше не ругал сына, а в письмах к посторонним людям и вовсе старался отметить его как лучшего из своих сыновей. Так, в письме к лондонскому издателю Фишеру Унуину он с гордостью сообщал: «Один из моих сыновей трудится для той же самой цели в восточных губерниях, из которых Самарская находится в самом худшем положении». А в апреле 1892 года писал князю Дмитрию Александровичу Хилкову: «Вот у меня еще почти неожиданная радость – сын Лев очень приблизился к Христу, т. е. понял всё безумие жизни вне его учения».

В свою очередь Лев Львович вскоре осознал правоту отца и стал работать по его методу. Уже в январе 1892 года он сообщил отцу, что открыл первые столовые.

«…мы идем вширь столовыми», – пишет он матери 9 марта 1892 года. «Теперь мы пошли вширь столовыми очень шибко, их уже около 70 и думаем дойти до 100 очень скоро, т. е. до распутицы» (15 марта). «Столовые идут по старому в количестве 150, и мы теперь увеличим еще их число, когда установится дорога» (16 апреля). «Столовых, кроме устроенных для больных мучащихся, более 200…» (6 мая).

Упоминание больных заслуживает отдельного внимания. После тревожных сообщений Льва Львовича в степь были присланы два санитарных отряда, которые привез князь Петр Дмитриевич Долгоруков. Впрочем, врач был только один (потом стало двое). Но были фельдшеры и фельдшерицы, которые ухаживали за больными в специально отведенных избах. В Самарской губернии свирепствовали эпидемии тифа и цинги. В одной Патровке ежедневно умирало семь-восемь человек. Лев Львович лично инспектировал больницы, сам заразился тифом, который перенес на ногах.