Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти

После похорон Лев Львович обнаружил, что Доры нет дома. На дворе была ночь и выла метель. Он велел запрячь лошадей. «Мы встретили ее одну в поле, уже возвращавшуюся с могилы, измученную и безумную, насилу шагавшую по дороге, густо и высоко заметенной снегом…»

Дора и Лёва постоянно спорили о том, кто виноват в смерти ребенка. Не так его кормили, неправильно воспитывали физически, надели не ту шапочку. Потом строили планы: куда им ехать, где жить? Оба понимали, что оставаться жить в Ясной Поляне невозможно.

Деда на похоронах внука не было. Он писал в дневнике: «У Лёвы умер ребенок. Мне их очень жаль. Всегда в горе есть духовное возмездие и огромная выгода. Горе – Бог посетил, вспомнил».

У Льва Львовича были основания обижаться на отца… как на отца. В религиозном фатализме, с которым Толстой относился к несчастиям близких людей было что-то глубоко эгоистическое. На это нередко жаловалась в дневниках Софья Андреевна. С одной стороны, Толстой был похож на Авраама, готового принести в жертву собственного ребенка, потому что так велел Бог. С другой стороны, в этом проявлялся инстинкт самосохранения писателя и философа, который таким образом защищал себя от внешних волнений, когда от него требовалось не мудрое слово, а живое участие.

Но была и еще причина, которая мешала Толстому тепло относиться к сыну. «Он не умел любить – не привык смолоду», – пишет Софья Андреевна, неслучайно подчеркивая «не привык». Тем самым она намекала на то, что речь идет не об изначально злом человеке, но об элементарном отсутствии привычки к семейной любви. Не забудем, что Толстой потерял мать, когда ему не было и двух лет, а отца – в восемь лет. Самый младший из братьев Толстых он был лишен родительской нежности и воспитывался тремя тетушками, две из которых, Александра Ильинична Остен-Сакен и Полина Ильинична Юшкова, сами не были счастливы в семейной жизни, а третья, Татьяна Александровна Ёргольская, вовсе была незамужней.

В связи со смертью Лёвушки Толстой даже не написал Лёве и Доре письма, ограничившись короткой припиской в послании к жене: «Всем сердцем чувствую ваше горе, милые Дора и Лёва, и желаю и надеюсь, что вы найдете утешение и опору там, где она только и есть, в Боге».

«…как всегда, в ней было больше холодной философии, чем горячей сердечной теплоты», – писал Лев Львович об этой приписке.

Сам он сразу после смерти Лёвушки написал стихотворение, слабое по форме, но выразительное в том смысле, что вину за смерть сына он все-таки возлагал на себя: ведь это он купил ему не ту шапку.

Но были в этом стихотворении и довольно странные строки, которые трудно отнести к самому Льву Львовичу и в которых, скорее, запечатлелось его восприятие отца:

Как будто и здесь, в непосредственном горе от потери первенца, его существо раздваивалось, и он мысленно переносился в своего отца с его «гордостью» и «исканьями». В этом предположении убеждают два письма к отцу, написанных после смерти Лёвушки. Такое впечатление, что они писались двумя разными людьми. Одним был Лев Львович, излечившийся от «толстовства» и принявший трезвую «европейскую» точку зрения на жизнь и смерть. А другой Лев Львович всё еще оставался в плену воззрений Толстого-старшего.

«Вознаграждение в виде очищения души, может быть, придет, но зачем нужны эти жертвы для этого, и почему нельзя иначе очищаться – пишет он отцу 30 декабря 1900 года. – Это просто несчастие, грубое, безобразное, потому что его не должно было быть, и помириться с ним все-таки невозможно. Лёвушка умер от того, что мы его простудили, мой разум иначе не представляет себе этого, и потому мне особенно тяжело. Я не могу думать, что ему надо было умереть, – тогда я бы не горевал».

Но через месяц он пишет ему совсем другое: «Я принимаю горе наше, как драгоценный дар Бога. Жаль растрачивать его, жаль пачкать и хочется хранить его и если пользовать, то только на то, на что он дан…»

Интересна подпись к этому письму. «Твой сын Лев». Вообще-то у Льва Львовича не было устойчивой подписи в письмах к отцу. Он менял их в зависимости от содержания письма и даже, возможно, от своего минутного настроения. Иногда он мог подписаться одной буквой «Л», но порой разражался пространной подписью вроде: «Твой на всю жизнь слабый и дурной сын Лев».

Валерия Абросимова заметила, что еще с гимназии Лев Львович менял подписи к письмам и школьным сочинениям, «словно пробуя, примеряя на себе эту ношу: “Лев Толстой ”». Но во весь рост эта проблема встала перед ним, когда, вопреки сомнению родных и вопреки собственным тяжелым сомнениям, он все-таки решился стать писателем.

В апреле 1898 года молодой Лев совершил поступок, вероломный в отношении родителей, прежде всего – матери. Ничего с ней не согласовав, он продал через комиссионера дом в Хамовниках. Софья Андреевна была вынуждена выкупить его за пятьдесят восемь тысяч рублей. В итоге она осталась без денег и в долгах.

Ситуация была щепетильной. Софья Андреевна уже тогда считала, что хамовнический дом в будущем должен стать музеем Толстого. Возможно, по этой причине, продавая дом, который формально был его собственностью, Лев Львович не стал спрашивать согласия матери. Это было бестактно не столько в отношении отца, который меньше всего заботился о создании собственных музеев, сколько в отношении матери, которая как раз много думала о том, что будет делать после смерти мужа. Но и если взглянуть на ситуацию с практической точки зрения, выходило так, что отец в свое время приобретал имущество, а сын его разбазаривает. Через два года после продажи московского дома он продал еще и одно из самарских имений, Бобровку, приобретенную отцом в семидесятые годы и ставшую по разделу 1892 года собственностью Льва Львовича.

На самом деле причина всех этих «негоций» была одна и довольно горькая. У Льва Львовича не было своего угла для самостоятельной жизни. Жить в самарской глуши, да еще и с супругой-шведкой, было абсолютно невозможно. В Ясной Поляне жил отец, привлекая к себе внимание всей России и даже всего мира, а московский дом только юридически считался за Львом Львовичем, а фактически оставался домом матери и московской «резиденцией» отца.