Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти

Еще он решил, что отец, как ребенок, находится в полной власти Черткова. «Он всю жизнь легко поддавался влияниям, не имея критического чутья, а теперь, больной, впавший в детство, потерявший память, как он сам признается в дневнике, он окончательно поддался Черткову…»

Между Львом Львовичем и Чертковым состоялся тяжелый разговор. Бывшие товарищи смотрели друг на друга врагами.

«6 июля вечером я позвал его в свою комнату и сказал ему, что, так как его присутствие в нашем доме мучительно для родителей, я просил бы его прекратить свои посещения. Сначала, удивленный, он не знал, что возразить. Но потом вдруг рассердился и стал говорить мне дерзости.

– Ты же сам останешься в дураках! – крикнул он мне со злой усмешкой.

Я спокойно еще раз просил его перестать ездить в дом.

– Хорошо, но ты же сам останешься в дураках, – повторил он, глупо смеясь…

Тогда и я серьезно рассердился на него, как это бывает со мной нечасто. Я стал кричать и готов был силой вытолкать его из комнаты и из дома.

– Идиот! – кричал я ему. – Все знают, что ты дурак и идиот! Оставь меня сию же минуту».

На следующий день он извинился перед Чертковым и просил его поговорить и помириться с Софьей Андреевной. Поначалу он видел свою роль в доме родителей как миротворческую. Бесконечно жалея мать, он понимал, что и отцу не сладко под ее натиском. Софья Андреевна категорически требовала отдать ей поздние дневники Льва Николаевича, но это было единственное требование, с которым он категорически не соглашался, подозревая, что, пройдя через ее руки, они подвергнутся серьезной «цензуре». Со своей стороны Софья Андреевна подозревала, что именно в дневниках мужа находится текст его завещания или хотя бы информация о нем.

«В те дни, когда вся эта грязь происходила кругом меня, я жил в Ясной Поляне и лепил бюст матери, не желая вникать в происходящее и не понимая хорошенько всей той таинственности, которой была окружена жизнь отца…»

Одновременно с работой над бюстом матери он вновь лепил своего отца. И – вновь потерпел неудачу! А вот бюст матери получился хорошим. Его хвалил отец, и он до сих пор находится в Ясной Поляне.

9 июля Лев Львович с отцом отправились на конную прогулку. Софья Андреевна переживала: навстречу шла черная туча, а они не взяли с собой верхней одежды! Когда они уехали, разразилась гроза, и Софья Андреевна полтора часа в тревоге металась на террасе дома. В это время отец с сыном пережидали дождь на крыльце забытой и пустой лесной сторожки. Им не о чем было говорить. «Отец, беспокойный и жалкий, стоял со мной плечом к плечу, не говоря ни слова и избегая моего взгляда. Не дождавшись конца дождя, он влез на лошадь и рысью поехал домой».

«Вернулись мокрые, – пишет Софья Андреевна, – я хотела помочь растереть Льва Николаевича спиртом – спину, грудь, руки и ноги. Но он сердито отклонил мою помощь…»

А уже через день, в ночь на 11 июля, между отцом и сыном случился скандал. Обитатели дома по-разному описывают это событие. Запечатлено оно и в дневнике Толстого, и сразу в двух воспоминаниях Льва Львовича. Однако точной картины произошедшего мы так и не имеем.

Перед этим во время купания в Ясной Поляне Чертков потерял свои дорогие часы. Лев Николаевич поднял на поиски весь дом и деревенских ребят, чем страшно возмутил супругу. 10 июля она кричала на него так, что даже Лев Львович урезонивал мать: «Постыдитесь, мама, у вас внуки!» Ночью она пришла к мужу, продолжая возмущаться его привязанностью к Черткову и требовала отдать дневники. «Я отклонил спокойно», – пишет Толстой в записной книжке. Софья Андреевна в легком платье легла на доски балкона перед дверью в его комнату, а затем ушла в парк и села на дорожке у аллеи.

Ее долго искали и нашли с помощью пуделя Маркиза. Маковицкий, Лев Львович и Николай Ге уговаривали ее вернуться в дом, но она требовала, чтобы за ней пришел муж. И тогда Лев Львович отправился в комнату к отцу.

«Ужасная ночь, – пишет на следующий день в дневнике Толстой. – До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович. Он меня ругал, как мальчишку…» По воспоминаниям Гольденвейзера (впрочем, записанным по слухам), сын назвал отца «дрянью». Но Лев Львович это категорически отрицал.

«Мать лежала ничком на земле, уткнувшись лицом в ствол старой липы, – пишет он в «Правде о моем отце». – Мы стали поднимать ее. Но она падала назад на землю и ни за что не хотела вставать.

– Он выгнал меня, – стонала она в истерике, – я не пойду… Я не могу пойти, пока он не придет.

Тогда мне стало ее жаль, и я побежал к отцу наверх в его комнату.

– Ну что? – спросил он тревожно.

– Она не хочет идти, – сказал я, – говорит, что ты ее выгнал.

– Ах, ах, Боже мой! – крикнул отец, – да нет! Нет! Это невыносимо!

– Пойди к ней, – сказал я ему, – без тебя она не придет.

– Да нет, нет, – повторял он вне себя от отчаяния, – я не пойду.

– Ведь ты же ее муж, – тогда сказал я ему громко и с досадой, – ты же и должен всё это уладить.

Он посмотрел на меня удивленно и робко и молча пошел в сад».

«Я никогда в жизни не кричал на него», – утверждает Лев Львович в «Опыте моей жизни». Но здесь же, уже прочитав дневники отца, он обращает внимание на то, что после этого случая отец впервые в дневнике называет его не «Лёвой» и даже не «Львом», а – «Львом Львовичем».

Ночная ссора Льва Николаевича и Софьи Андреевны завершилась временным миром. Всю ночь они вдвоем просидели в ее комнате.

«Когда совсем рассвело, мы еще сидели у меня в спальне друг против друга и не знали, что сказать. Когда же это было раньше?! Я всё хотела опять уйти, опять лечь под дуб в саду; это было бы легче, чем в моей комнате. Наконец я взяла Льва Ник-а за руку и просила его лечь, и мы пошли в его спальню. Я вернулась к себе, но меня опять потянуло к нему и я пошла в его комнату.

Завернувшись в одеяло, связанное мною ему, с греческим узором, старенький, грустный, он лежал лицом к стене, и безумная жалость и нежность проснулись в моей душе, и я просила его простить меня, целовала знакомую и милую ладонь его руки, – и лед растаял. Опять мы оба плакали, и я наконец увидала и почувствовала его любовь».

«Я совершенно искренно могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву», – записывает Толстой в «Дневнике для одного себя».

То, что Лев Львович целиком встал на сторону матери, характеризует его положительно. Мог ли он поступить иначе, ее любимчик, ее Лёвушка? Это было бы откровенным предательством с его стороны! К тому же если он и не всё понимал в яснополянском конфликте, то чувствовал, что летом 1910 года мать оказалась в полном одиночестве. Не только Чертков и Саша, но и почти все обитатели и постоянные гости дома – машинистка и подруга Саши Варвара Феокритова, доктор Душан Маковицкий, музыкант Александр Гольденвейзер и другие – осуждали Софью Андреевну за «травлю» мужа и даже считали ее ненормальное психическое состояние «притворством». Он не мог не чувствовать, что за спиной мама́ происходит «заговор» против нее. И его, конечно, злило отношение к этому папа́, ничего не предпринимавшего для защиты своей жены.