Олег Хлевнюк - Сталин. Жизнь одного вождя

Решение об эвакуации Москвы вызвало прежде всего массовый выезд советских чиновников, особенно многочисленных в столице. Сборы были недолгими и лихорадочными. Даже в здании ЦК ВКП(б) после эвакуации «царил полный хаос»: «многие замки столов и сами столы взломаны, разбросаны бланки и всевозможная переписка, в том числе секретная […] Вынесенный совершенно секретный материал в котельную для сжигания оставлен кучами, не сожжен […]» [615]. Пользуясь неразберихой, многие из чиновников, бросив вверенные им предприятия и учреждения, спасали себя, свои семьи и имущество. Из города потянулись вереницы служебных машин. Были отмечены многочисленные случаи хищений казенных средств и вывоза ценностей. По официальным данным, 16 и 17 октября более тысячи московских коммунистов уничтожили свои партийные документы [616]. Бегство чиновников и слухи спровоцировали панику среди населения Москвы. Она переросла в заметные беспорядки, начавшиеся 16 октября и продолжавшиеся несколько дней. Судя по многим документам и мемуарным свидетельствам, беспорядки в основном были трех типов. Первый – грабежи магазинов, заводских складов (особенно запасов спирта), нередко сопровождавшиеся пьяными оргиями. Второй – нападения на автомобили, в которых из Москвы отправлялись эвакуированные и их имущество. Случалось, что такие нападения сопровождались грабежом. Третий – стихийные митинги рабочих на заводах и фабриках, в том числе оборонных, вызванные невыплатами обещанного денежного пособия и слухами о предстоящем уничтожении предприятий. Чувствуя себя преданными и брошенными, рабочие в ряде случаев препятствовали вывозу оборудования, требовали разминировать заводы [617].

Поскольку верхушка советского руководства не выехала из Москвы 15 октября, как предполагалось первоначально, 16 октября Сталин вызвал к себе на квартиру группу соратников. Подробности об этой встрече сообщил в мемуарах нарком авиационной промышленности А. И. Шахурин, приехавший первым. Кремль выглядел безлюдным. Передняя квартиры Сталина была открыта. Сталин курил и молча ходил по столовой. В квартире были видны следы подготовки к эвакуации – из книжного шкафа исчезли книги. На Сталине были привычная куртка и брюки, заправленные в сапоги. Однако в местах сгиба в сапогах были дыры. Поймав удивленный взгляд Шахурина, Сталин объяснил ему: «Обувку увезли» [618].

Свидетельства Шахурина, опубликованные еще при советской власти, однозначно указывали на то, что Сталин готовился к возможной эвакуации из Москвы. Однако в последующие годы Г. А. Куманев напечатал свои записи бесед с Шахуриным, в которых этот эпизод подвергся кардинальной ревизии. Шахурин якобы говорил: «Вхожу в столовую, одновременно из спальни туда входит Сталин. Здороваемся. Он курит и ходит. В столовой вся мебель на обычном своем месте. Сталин одет как обычно: куртка и брюки, заправленные в сапоги» [619]. Очевидно, что в новой версии читателям ненавязчиво внушается вывод: Сталин и не собирался уезжать из Москвы. Красноречивые эпизоды с пустым книжным шкафом и увезенной обувью исчезли. Не вдаваясь в рассуждения о причудах человеческой памяти и политических пристрастиях интервьюеров, отметим, что Сталин просто не мог не предусматривать возможность эвакуации из Москвы, хотя и собирался сделать это в последний момент. Кстати, о мебели. Дочь Сталина Светлана вспоминала, что даже год спустя, осенью 1942 г., квартира в Кремле была «пуста и неуютна. В столовой у отца стояли пустые книжные шкафы – библиотеку вывезли в Куйбышев» [620].

Однако вернемся к 16 октября 1941 г. Дальнейшее описание встречи на квартире у Сталина в воспоминаниях Шахурина совпадает с записями Куманева. Вскоре за Шахуриным пришли Молотов, Маленков, Щербаков и другие. Садиться Сталин не предложил. Походив взад-вперед, он задал прибывшим вопрос: «Как дела в Москве?» Шахурин рассказал, что на одном из заводов не всем рабочим выдали зарплату, что в городе не ходят трамваи и не работает метро, что закрыты булочные и другие магазины, что наблюдаются случаи мародерства. Сталин отдал соответствующие распоряжения: перебросить самолетами денежные знаки и наладить работу транспорта и торговли. Подводя итоги короткому разговору, он успокоил себя и соратников: «Ну, это ничего. Я думал, будет хуже» [621]. В последующие несколько дней ситуация в Москве действительно стабилизировалась. В значительной мере это было связано с введением в столице с 20 октября осадного положения и массовыми задержаниями и арестами «подозрительных элементов» [622].

Сталинская реплика по поводу беспорядков в Москве («я думал, будет хуже»), которую запомнил Шахурин, выглядит чрезвычайно правдоподобно. Сталин, несомненно, был озабочен возможными волнениями в тылу. Угроза превращения столкновений с внешним врагом в войну гражданскую по рецепту большевиков 1917 г. в значительной мере влияла на сталинский политический курс в конце 1930-х годов. Катастрофическое начало войны не могло не оживить эти страхи. Однако антиправительственные и пораженческие настроения в советском тылу не достигли высокого уровня. Сталин мог знать это из регулярных донесений НКВД [623]. Было нетрудно заметить, что в основном эти информационные сводки несущественно отличались от аналогичных документов довоенного периода. Как и прежде, чекисты докладывали вождю о патриотическом подъеме основной массы населения и лишь отдельных «отрицательных» и «антисоветских» высказываниях.

Как и следовало ожидать, в первые полгода войны «отрицательные» настроения были связаны с отступлением Красной армии. Были те, кто не верил оптимистическим заявлениям о близкой победе и ждал прихода немцев. Но надеяться на помощь Гитлера в возрождении небольшевистской России на самом деле означало не понимать подлинной сути нацизма. Эти надежды были отражением отчаянных колебаний части населения между патриотизмом и ненавистью к большевикам. Люди неизбежно думали о причинах поражений. 21 июля 1941 г. в докладной записке НКВД Сталину приводились такие высказывания: «Армии не за что бороться, нечего защищать. За двадцать лет и рабочие, и колхозники, и интеллигенция хорошо узнали, что такое социализм. Мы не знаем, что такое фашизм, но при нем хуже не будет, ибо хуже уже быть не может. Народ даже в такую грозную минуту не сможет забыть всех своих унижений и бед. Каждый ждал минуты, которая сейчас наступила, чтобы выявить свое отношение к режиму и сделать своим девизом измену и сдачу в плен» [624]. В поражениях обвиняли правительство, с горечью отмечая: «Сколько было пятилеток, животы у нас всех были подтянуты, думали, что создали мощную армию, а все оказалось пустяком» [625]. Однако подобные брожения умов, характерные для всех этапов советской власти, представляли незначительную угрозу. В первые месяцы войны Берия привычно докладывал Сталину об арестах «врагов» и «шпионов», о раскрытии антисоветских организаций и групп. Сталин слишком хорошо знал цену этим сообщениям, чтобы не воспринимать их как серьезную опасность. С начала войны по 1 декабря 1941 г., докладывал Берия, по политическим мотивам были арестованы 45,7 тыс. человек [626]. Вполне обычно по сталинским меркам.