Виктор Розов - Удивление перед жизнью. Воспоминания

– Что сегодня с вами?

– Я очень волнуюсь, Алексей Денисович, – ответила Штраль.

Дикий буквально хватил кулаком по столу, за которым сидел, и заорал:

– Не сметь этого говорить! Как вам не стыдно! Она, видите ли, волнуется! А я, когда выхожу на сцену Малого театра, я, думаете, не волнуюсь? Волнение входит в нашу профессию. Мы должны владеть им, скрывать его и никому об этом не говорить. Никакое волнение не оправдывает плохую игру актера. Волнуешься, не можешь играть – прочь со сцены! Не актер!

Еще задолго до этого, когда я был в Театре Революции, я спросил однажды замечательного актера Михаила Федоровича Астангова:

– Вы очень волнуетесь на сцене?

Астангов ответил:

– Да. А на премьере все мое усилие направлено на то, чтобы зритель не видел, как у меня дрожат колени.

Разбирали образ Арбенина. Дикий хорошо знал подобный тип и, уничтожая его, объяснял, какой это холодный и до глубины души уверенный в своем циническом отношении к жизни человек.

– Но, простите, – пропищала нервно какая-то актриса. – Арбенин – это крупная фигура. Это герой. Демонический, но герой.

В ее воображении, верно, был не Арбенин, а те герои-любовники, которых она видела на сцене в этой роли; может быть, даже знаменитый Юрий Михайлович Юрьев.

Мне очень нравилось решение образа Арбенина Диким, и, набравшись храбрости, я стал на защиту такой трактовки, говоря, что Арбенин – это хищник: волк, леопард, тигр.

– Почему же нам не любоваться тигром? – спросила актриса. – Не предлагаете ли вы нам любоваться коровой?

Дикий в голос захохотал и крикнул прямо-таки убийственную фразу:

– А всего глупее, когда корова восхищается тигром!

После чего в репетиции был объявлен перерыв.

Трактовка Диким пьесы «Маскарад», на мой взгляд, уникальна. Он хотел ставить пьесу без последнего акта. Алексей Денисович уверял, что четвертый акт Лермонтовым дописан поневоле, под давлением цензуры, требовавшей наказания порока (ох эта многовековая цензура, требующая, чтобы пьеса непременно напоминала валериановые капли!). Он объяснял, почему и каким образом пьеса оканчивалась в третьем акте.

Когда Арбенин требует у Нины, уже им отравленной, признания в ее виновности, – он совершенно в ней уверен, так как за всю свою жизнь встречал только порок и другого, по его неколебимому убеждению, и быть не может в этом мире. Он уверен, что Нина кому-то подарила браслет, как дарили другие женщины, которых он знавал. Нина сказала, что где-то обронила браслет, возможно, в карете. И когда Арбенин приказывает слуге обыскать карету, то говорит он, по замыслу Дикого, спокойно и даже иронично, зная, что браслета там, конечно же, нет. Слуга, вернувшись, подтверждает его догадку, и Арбенин только улыбается. Знает он все эти нехитрые, даже глупые женские уловки! Так вот, когда Арбенин перед смертью Нины требует от нее признания в ее виновности, а Нина отвечает, что чиста перед мужем, Арбенина охватывает беспокойное волнение. Он в ужасе. В ужасе оттого, что все его, говоря нашим языком, мировоззрение может быть ошибочным, что существуют на свете чистота, верность и добро, счастье и свет, которых он не знавал никогда. И он криком требует признания Нины. Оно нужно ему теперь уже как доказательство правильности его взглядов на жизнь. Скажи Нина: «Да, я виновата» – и мир снова приобрел бы ту гармонию, в которую Арбенин верил, в которой существовал. Но Нина отвечает: «Я все ж невинна перед Богом». И умирает. Арбенин понимает: жена сказала правду. Но эта правда оказалась для него страшнее любой лжи. И он кричит свою последнюю реплику третьего акта – всего одно слово: «Ложь!» Это слово Дикий относил не к Нине, а ко всей арбенинской концепции жизни, которая была ложью. И здесь, именно здесь, не вытерпев ошеломляющей ошибки, Арбенин сходит с ума.

Пьеса окончена. В конце концов все на своем месте.

Добродетель, хоть и мертва, торжествует, зло остается живым, но наказано. Даже русская поговорка гласит: «Если Бог хочет наказать, он отнимает разум».

Очень мне нравилась эта интерпретация Дикого.

Правда, во мне всегда занозой сидела мысль, да и сейчас сидит: сможет ли актер сыграть так, чтобы зритель все это понял?

А вообще от пребывания Алексея Денисовича Дикого в этом театрике ощущение было такое: лев вынужден проводить время в кругу зайцев, сусликов и куропаток.

В помещении был, конечно, холод, и Дикий сидел в бобровой круглой шапке старинного образца, в меховой шубе с таким же бобровым воротником и существовал как бы сам по себе, отдельно от нас и всем своим видом, и сущностью. Но я снова благодарен судьбе за этот подарок.

Война шла к концу. Эвакуированные театры один за другим возвращались в Москву, и наш театрик в Настасьинском переулке рассыпался сам собой за ненадобностью. Большинство актеров разлетелись по крупным театрам.

Я остался без работы. И именно к Дню Победы.

Это сейчас нам, инвалидам Великой Отечественной войны, предоставлены правительством всевозможные льготы и большинство населения относится к нам уважительно и даже с почтением. А в те годы Москва кишела калеками. Там идет бедняга, и рукав его шинели болтается пустым. Тот прыгает на костылях, и даже не видно, как высоко отсечена его нога. Этот едет, гремит на низенькой каталке – дощечке на четырех колесиках, поставив торцом, как на постамент, свой корпус, и отталкивается от тротуара часто просто руками, обмотанными тряпками, а в лучшем случае – деревяшками с ручками, похожими на утюги. Слепых ведут за руку. У иных так изуродовано лицо (подорвался на мине или горел в танке), что у тебя в мгновение ока слезы набегают на глаза. А сколько их, невидимых глазу, тяжело раненных в грудь, живот, самые нежные места, оглохших, немых, потрясенных психически! И все они претендовали на особое к себе внимание, на возможность купить без очереди, получить лучший паек дров, карточку усиленного дополнительного питания. Почти все они были нервны, шумливы, взрывчаты и даже истеричны. Многих горе буквально раздавило, и они заливали его крепким вином. Кричали, бранились, стучали костылями – требовали.

И отношение обывателей к ним было чаще всего плохое. И это тоже понятно. Время нечеловеческих напряжений! Очереди за каким-нибудь суфле (эрзац молока), лярдом, маргогусалином (эрзацы жиров) выстраивались чуть ли не на километры. На ладонях людей с бидончиками и кошелками, на рассвете, а то и с вечера пришедших к магазину, химическим карандашом писался порядковый номер. Люди часами ждали, ждали, ждали… А тут один инвалид лезет без очереди, там – другой, через две минуты – третий… Если бы ангелы слетели с неба и стали в такую очередь, то обратно они вернулись бы прямехонько в ад. Скажу откровенно: нет, неприятно было в то время быть инвалидом.