Виктор Розов - Удивление перед жизнью. Воспоминания

Нет ничего унизительнее и омерзительнее, чем выбивать себе право костылем. Я это знаю. Я тоже один раз стучал им по столу. Было это в городе Гурьеве, где мне после выхода из госпиталя надо было делать пересадку с парохода на железную дорогу. Как я попал из Казани в Гурьев – дело сложное и интимное.

В Гурьеве для получения проездного билета (он мне полагался по праву возвращающегося из госпиталя домой) я обратился к начальнику железнодорожной станции. Он ответил, что билет мне должен выдать военный комендант города. Я, напомню еще раз, худущий и еле умеющий ходить на костылях (потом-то я на них бегал как циркач), поплелся через весь пыльный и жаркий город к военному коменданту. Однако комендант мне ответил, что железнодорожный начальник ошибся и билет обязан выдать он. Обливаясь потом, с тяжкими усилиями я вновь побрел через раскаленное пекло. Начальник станции старательно объяснил мне, что военком, вероятно, что-то напутал, так как именно у него, военкома, бронь на билеты для военнослужащих и возвращающихся из госпиталей. И я опять и опять начал одолевать примерно четырехкилометровую жаркую дорогу. Конечно же военком даже рассердился на железнодорожное начальство, так как никаких проездных билетов у него никогда не было и быть не могло, и гневно сказал: «Это безобразие! Вы должны получить билет на станции. Идите и требуйте». И вот тут-то, почти плача, я хватил костылем по столу. И немедленно получил билет. Вспышку эту помню, стыжусь ее, но в то же время понимаю бессильную ярость людей, которых, как и меня, гоняли от начальства к начальству.

Так вот, я – безработный и, кроме двадцати рублей (в современном исчислении) моей пенсии по инвалидности, ничего не имею. К голоду я привык. Но я уже женился и к стыду не мог привыкнуть никогда.

Сижу я как-то один-одинешенек в комнате-келье, напрягаю мозг в решении проблемы трудоустройства. Входит почтальон и подает открытку. Читаю. Нет, это черт знает что! Наталье Сац поручено организовать в городе Алма-Ате Театр для детей и юношества Казахстана, и она, Наталья Сац, приглашает меня на год-два-три, как мне удобно, работать в качестве режиссера и актера, помогать ей в организации этого театра. Жаль, не сохранилась у меня эта открыточка – ниточка, связующая концерт в Переборах в 1943 году с маем 1945 года. Нет, эта Наталья Сац волшебница!

Я беру в Комитете по делам искусств командировку на один год и 6 июня еду в Алма-Ату.

Хотя я так многозначительно назвал эту главу «Год в Алма-Ате», будет она недлинной, потому что память вылавливает только детали, неведомо почему в нее засевшие. Замечу: еще до отъезда я всегда был одет плохо – просто денег не было. И тот австрийский военный френч, переделанный в куртку, который я купил на барахолке, и бумажные черные в полоску брюки долго останутся моим костюмом на все случаи жизни.

Еду. В то время поезд до Алма-Аты совершал свой пробег за семь суток.

Война окончена. Всеобщее всесоюзное кишмя кишащее передвижение миллионов людей по железным дорогам вспыхнуло с особой силой. В просторных залах ожидания пассажиры сидели по лавкам, лежали на полу, стояли, прижавшись вдоль стен. Чемоданы, корзины, мешки, тюки всевозможных форм и объемов, чайники, котелки. И – дети, дети, дети. И – вагоны, набитые плотно, до предела.

Я люблю дорогу! Сейчас я езжу по железной дороге комфортабельно: и болячки дают себя знать, и возраст, и желание хоть в поезде отдохнуть, ну и, разумеется, материальные возможности есть. Но вообще-то ездить надо в общих вагонах. Сколько всего увидишь и услышишь! Немало дорожных реплик, а иногда и целые истории я вставлял в свои пьесы. В «Гнезде глухаря» Пров читает пришедшее в редакцию письмо женщины, которой старым станком отрубило три пальца, а пенсию ей дали не за травму на производстве, а как за бытовое увечье. Я это не придумал: ехал с этой женщиной в одном купе. Она отправилась в Москву искать правду и защиту. Надеюсь, нашла.

И чего только не наглядишься в дороге! Например. Еду я из Гурьева (который уже помянул выше) в Куйбышев. Билет дали мне в вагон для больных (там помещались даже и тифозные). Не скажу, чтобы было битком набито, нет, даже лег на вторую полку. Вдруг шум. В чем дело? Оказывается, беременная женщина начала рожать. И родила. Вводят ее как раз в отсек, где и я нахожусь. Вижу ее мученическое лицо и младенца – смотреть страшно. Когда его отмыли, вернее – обтерли, все пассажиры стали бросать роженице разные тряпки, кто что мог, у нее своего-то ничего не было, даже ребенка завернуть не во что. Меня поразило тельце новорожденного, особенно его личико – все в каких-то пятнах вишневого и коричневого цвета. Это оттого (хлопотавшие рядом пассажиры сразу пояснили), что мать вытравляла младенца из утробы, принимая всякие снадобья. Когда суета улеглась, я увидел, как она, мать, стала лить ребенку в рот воду из бутылки, чтобы он захлебнулся. Но бутылку отняли, и женщину с ребенком куда-то увели.

А на полке, обхватив голову руками, сидел мужчина, лет не пойму каких – война старила и на десятилетия. В суете я сначала не заметил этого мужчину, а он оказался мужем роженицы. Так он и сидел неподвижно, истуканом, долго-долго. Наконец кто-то из соседей, желая поддержать горемыку, произнес какую-то успокоительную фразу. И вдруг мужчина оторвал руки от головы, поднял лицо – нет, не старое, хотя страдания и деформировали его черты, – и буквально закричал:

– Это не мой ребенок!

И полился его монолог. И лился он как вода, прорвавшая ненавистную плотину. И несло вместе с водой и пену, и щепки, и все то нечистое, что накапливается в застоявшейся воде. Он жену не обвинял, он любил ее, даже, видимо, обожал. Но, живя в Белоруссии в селе, они очутились в оккупации. Муж бежал в леса, примкнул к партизанам, а когда, спустя несколько месяцев, ему удалось освободить свою собственную жену, она была беременна от какого-то немца. Было ли совершено насилие, или близость возникла в силу каких-то совершенно безысходных причин, или даже была там любовная вспышка, не знаю, – в монологе об этом было сказано как-то нечетко. Из партизанского отряда его с беременной женой переправили в тыл. И вот он в этих мученических условиях, без всякого багажа, буквально с пустыми руками, вез главную свою драгоценность, свою любовь, свою жену, куда-то к каким-то родственникам в Среднюю Азию. Ни одного упрека, ни одного дурного слова он не произнес в ее адрес. И вообще это была не жалоба, не обвинение – крик души, вырвавшийся наружу без спроса.

Я люблю таких людей, умеющих любить самозабвенно, несмотря ни на что, вопреки всему. На ближайшей станции семье предложили сойти, чтобы мать и ребенка поместить в больницу. Они покинули вагон, навечно оставив след в моей памяти. Все было страшно и свято. Велики люди, которые умеют прощать. Из всего этого происшествия мне особо запомнилась именно та самозабвенность, с которой он любил свою жену. Самозабвенно – то есть забывая себя. Это высшая форма человеческого достоинства и счастья, недосягаемая для эгоистов.