Раиса Орлова - Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

— Нет, Джон, я не останусь, я тоже буду действовать, но по-другому.

— Нельзя нам разделяться, нас и без того мало, и оружия не хватает.

— Я вернусь еще до того, как вернешься ты.

Он отозвал сыновей — Оуэна, Оливера, Салмона и Фредерика, зятя Генри Томпсона.

— Вы пойдете со мной, надо позаботиться о наших домах и помочь женщинам и соседям, если головорезы уже там побывали и все разрушили. С нами пойдет еще мистер Винер.

— Мой дом уже разрушен, сэр, и лавка разграблена. Семью приютили соседи. Надеюсь, хоть до них не доберутся эти проклятые кровопийцы. Они ведь там неподалеку засели. — Винер разжег короткую трубку, пыхнул несколько раз едким дымом. — Ладно, мистер Браун. Только пешком добираться будет нелегко.

— У Тоунсли хороший фургон и крепкие лошади. Мистер Тоунсли, одолжите мне ваш фургон и лошадей дня на два.

— Охотно, сэр, но только вместе со мной. Куда вы собираетесь в паломничество?

— Если вы хотите присоединиться к нам, я буду рад. Но куда и зачем мы едем, скажу позднее.

— Ваш покорный слуга, сэр. Когда собираться?

— Сейчас. Оливер, Генри, возьмите в шалаше у Джейсона семь тесаков, осмотрите клинки, очистите от ржавчины. Сколько у нас револьверов? Нужно, чтоб у каждого было хотя бы по одному. Пусть Джейсон отдаст свой, он остается. Трех ружей достаточно. С богом, в путь!

Браун, его сыновья, зять и Джеймс Тоунсли уселись в фургон. Винер ехал верхом на невысокой крепкой лошади. Выехали на дорогу, ведущую в Поттавотоми.

Встречные попадались редко, одинокие всадники или повозки. Браун сказал:

— Глядите внимательно, если увидим большой отряд головорезов, свернем в прерию. Если малый — будем сражаться.

К концу дня встретили почтовую карету.

— Какие новости, мистер почтмейстер? Есть ли свежие газеты?

— Новости разные, уж не знаю, как кому понравятся. Я служащий правительства, в борьбе партий на территории не участвую.

— Не опасайтесь, сэр, мы вольноземельцы, мирные люди, уважаем законы.

— Сожалею, но вынужден вас огорчить, джентльмены, город Лоуренс горит, разграблен головорезами с границы.

— Это мы уже знаем.

— И произошла драка в конгрессе…

Сенатор Чарльз Самнер писал своему другу Сэмюэлю Хау, что атмосфера в конгрессе сгущается, что отношения между сторонниками противоположных взглядов все хуже. На нас нападают. Надо бы сделать что-либо серьезное.

Другой сенатор, отправляясь в конгресс, приводил все свои дела в порядок, собирался так, словно уже не вернется.

Девятнадцатого и двадцатого мая Самнер произнес речь «Преступления против Канзаса». Говорил восемь часов: «То, что не могло быть достигнуто мирным путем, того достигли силой. Сейчас рабство пытаются навязать свободной территории.

Рабство навязывается Канзасу силой, и оно — под эгидой так называемого закона… Рабство стоит на обеих ногах и звенит цепями по территории Канзаса, его окружает смерть, оно грозит всем свободам…»

Оратор не скупился на резкие выражения. О миссурийцах он говорил: «Наемные разбойники, подобранные из канав, полных блевотины».

Он прямо назвал двух южных сенаторов — Дугласа и Батлера — ответственными за резню в Лоуренсе. Батлер «прочитал много книг о рыцарстве, он и себя считает рыцарем без страха и упрека. Как и положено рыцарю, он избрал даму сердца, которой поклялся в верности, и, хотя эта дама в глазах других людей ужасающе уродлива, в его глазах она чиста и прекрасна. Я имею в виду эту шлюху — рабство…».

Двадцать второго мая Самнер сидел в своей рабочей комнате в сенате, к нему сзади подкрался Престон Брукс, член палаты представителей от Южной Каролины, родственник Батлера, и ударил Самнера тяжелой палкой по голове. Самнер упал, обливаясь кровью. Он остался в живых, но увечья оказались столь тяжелыми, что почти четыре года он был инвалидом.

Отец Самнера, начальник тюрьмы в Бостоне, спасший Гаррисона, редактора «Либерейтора», от суда Линча, еще в 1834 году произнес вещие слова: «Нашим детям будут разбивать головы из-за рабства».

Брукса не выгнали из конгресса, его лишь слегка пожурили, наложили штраф. А в глазах южан он оказался героем, ему присылали палки с золотыми набалдашниками, и в сопроводительных письмах — рекомендация: «Применяйте и впредь именно эта сокрушительные аргументы!»

«Я не могу найти слов, — писал Хау своему раненому другу, — да и с какими словами можно сейчас к вам обращаться?!

Но из этого зла вырастет добро, и кровь ваша пролилась не напрасно».

К вечеру Браун велел свернуть с дороги, стали на привал в лесистом овраге, в нескольких милях от Поттавотоми. Разожгли костер. Съели по куску мяса. Джеймс Тоунсли рассказывал о своей жизни. Слушая его тягучий южный говор, младшие Брауны иногда удивленно переглядывались. Это было наречие рабовладельцев, но Тоунсли еще на родине, в Мериленде, стал противником рабства. Он долго служил в армии, в кавалерии, воевал с индейцами во Флориде.

— Храбрые вояки эти краснокожие, ничего не боятся — ни ран, ни смерти, ни пули, ни сабли. И гордые. Любой мальчишка первый год носит воинский убор, а глядит генералом. В бою они коварны, как черти, как змеи, нападают из засад, в темноте, не щадят никого, с живых скальпы сдирают… Но станете говорить с ними, никогда не солгут, просто не умеют. Индеец, если хочет скрыть, будет молчать, хоть его жги на углях, но врать — никогда.

Тоунсли жаловался, что не успел закончить посевы. Жена и четверо малышей здорово намерзлись за зиму в домишке, который он срубил осенью, — не знал, что здесь такие холода бывают и такие ветры. Все переболели. Сеять и сажать начали поздно, картошку успели, а кукурузы еще не меньше половины осталось, как поднялась тревога, миссурийцы снова прут на Лоуренс. И вот он уже больше недели опять вроде как солдат, а что дома — не знает. Хорошо, если соседи помогли. Но теперь он оказался совсем близко от своих, тут и шести миль не будет, на юго-запад к верховьям Поттавотоми.

Браун спрашивал его и Винера, кто в этих местах самый опасный из сторонников рабства.

— Конечно, Дойли — и отец, и сыновья. Они на Юге охотились на беглых рабов, разводили и натаскивали собак-людоедов. И здесь уже поймали несколько сбежавших черных парней. Они и братья Шерман ежедневно пьянствуют с головорезами.

Оливер и Фредерик тоже знали про Дойлей.

— Отец, помнишь, когда мы изображали землемеров в лагере алабамцев, помнишь, как тот усатый индюк в шляпе и в блестящих сапогах хвастал, что они скоро очистят берега Поттавотоми от всех аболиционистов: «Мы их выкурим, как ос, перестреляем, как кроликов». Ты спросил: «А разве туг есть аболиционисты?» И я чуть не засмеялся, ты прогнусавил совсем по-виргински. А он и выложил, не запинаясь: «Как же, как же, целый выводок янки Браунов, немцы Бонди, Беньямин…» — никого не забыл. Мы удивились, откуда он знает, они же только-только из Алабамы заявились. Но потом, на следующий день, я видел, они встречали старика Дойля и Билла Шермана: «го-го» и «га-га», встречали как дружков-приятелей. И понял, откуда они все знают.