Галина Артемьева - Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

Я редко видела мать. Бывало, годами она не объявлялась. Иногда писала письма — и все. А однажды — я была уже девушкой-подростком — приехала к нам без предупреждения. Просто позвонила в дверь:

— Кто там?

— Откройте, это я!

Открыли — мама. Одна.

Обняла меня, задрожала. Я оказалась уже выше нее.

Пригласили ее к столу, чай пить, не села.

— Я, — говорит, — не одна, с мужем…

— Где же он? — изумилась Танюся.

(Оказалось, что у матери не только муж был, а уже и дочка! Танюся явно обрадовалась, потому что страх, что мать меня все-таки заберет, отравлял всю ее жизнь. А теперь у матери есть своя дочка, ей не до меня…)

На вопрос, где же муж, мать ответила:

— Внизу стоит. НЕ СМЕЕТ.

Мать всегда привозила с собой новые слова и выражения.

Надо же: человек оказался настолько деликатным, что не смел порог нашего дома переступить без специального приглашения! Куда уж куртуазнее!

Наконец Иван Михайлович, ведомый матерью, вошел.

Я поразилась их несоответствию. Сухощавый, мелкий, с длинным обвислым носом, впалыми щеками, залысинами мужичок и молодая, статная, полная женской силы красавица-мать.

Отступлю на миг от истории нашего знакомства. Несколько слов о Михалыче — именно так его называла и мать, и все остальные. Ну что сказать? Он прошел фронт, как и мой папа. Но, в отличие от папы, которого я никогда не видела пьяным, Михалыч пил много, регулярно, настойчиво и болезненно. Как всякий алкоголик, он мог быть сказочно щедр и удивительно, беспредельно подл.

Мать приучила Гришеньку называть своего нового мужа папой. Мальчику хотелось иметь отца. Он быстро научился этому слову.

Так вот: новый «папа», напиваясь, мгновенно забывал, что он папа, и обзывал мальчика жиденком, жидовской мордой и прочими производными наименованиями.

Отцов, как известно, не выбирают. Как собственных, так и приемных. За детей все решают взрослые.

У моего братика Гришеньки отцом был Михалыч, пьянь распроклятая. Творческая личность, неистощимая в пьяных своих выкрутасах. С выкрутасами мы познакомились непосредственно в день нашего знакомства.

Итак, они вошли. Трезвый Михалыч, не смевший просто так, без церемоний переступить порог нашего дома — в галстуке, в шляпе, как сильно культурный. Но бутылка у него с собой конечно же была.

После нескольких стопок Михалыч СМЕЛ уже многое.

Я до того дня вообще не имела дела с пьяными. Иногда, конечно, видела шатающихся, синелицых существ или даже распростертые на земле тела тех, кто упился до беспамятства. Но меня это не касалось. Это к моей реальности никоим образом не относилось. Этими картинками можно было высокомерно брезговать, как кучкой собачьего дерьма в детской песочнице. Фу, гадость какая! Безобразие! И только.

Никогда до этого я не видела у нас гостей, которые теряли бы человеческий облик, разражались пьяными слезами и внезапной грубой бранью. Я вообще не слышала в нашем доме гадких слов, не говоря уже о мате. Я, представьте, даже не знала толком, что это такое. Я была уверена, что «дура» и «черт» — это уже азы мата, а «сука» — предел словесного растления.

Михалыч! Мой первый учитель! С какими словами ты обращался в тот вечер к моей матери!

Он перешел от доброго и вполне благопристойного расположения к злобе внезапно, в долю секунды. Чик — и переключился.

Он распалялся, осыпая мать оскорблениями. Она терпела. Будто и не к ней он обращался. И будто бы не слова он произносил, а ничего не значащие звуки издавал… Ну, как гром за окном… Гремит — и кому какое дело? Отгремит. Отойдет. Остынет. Отшумит. Отгуляет.

Дух растления вошел в наш дом. Я впервые увидела, что вот оно как можно-то! По-всякому! И строгая моя Танюсенька не встает, не гонит прочь, не дает по губам тряпкой или хотя бы ладонью, как учила она меня когда-то за слово «дура».

Я видела: она терпит. Претерпевает. Я понимала ее резоны: не навечно же они здесь. Зачем ругаться? Посидят и уедут.

Вот как, оказывается, с ней можно обходиться, думала я…

Зря она молчала тогда, зря. Но дело вроде бы было не ее…

Михалыч тем временем вконец распалился, нахлобучил шляпу, вырвался из сильных рук матери и ушел.

— Я не вернусь, — надрывно посулил он.

Как же я обрадовалась! Не передать! Я не была приучена к таким выкрутасам и фокусам, какие присущи пьющим существам. У нас ссоры не затевались. Уходя — уходили. Возвращаясь — здоровались и радовались обществу друг друга. В общем, ушел — и хорошо.

Не вернется! Вот счастье! Устали мы от него за это непродолжительное время…

Однако мать, как встревоженная птица, принялась взмахивать крылами: накидывала платок, чтоб бежать за ним, своим суженым.

— Пусть уходит, зачем он тебе? — наивно удивлялась я.

После всех тех СЛОВ, что он прокричал в лицо матери, еще бежать за ним!

Но мать конечно же убежала. Уговорила. Вернула. Привела.

Дубль два.

Михалыч вошел тихо, как в первый раз, когда НЕ СМЕЛ. Отсиделся немного, отошел, перевел дух.

И снова: слова, полные дикой злобы, пакостные ругательства, обращенные к матери, и:

— Я больше не вернусь!

Ну, что сказать?

Режиссеру и единственному актеру тогдашнего представления дублей потребовалось немало. Вся ночь ушла на воплощение нехитрого замысла. В чем он заключался, я так до сих пор и не поняла. Дать нам понять, сразу и навсегда, с какой скотиной соединила свою жизнь моя мама? Если так, это ему удалось блестяще.

После того памятного выступления мать больше Михалыча к нам не привозила. Спасибо ей за это. Мне вполне хватило одного раза.

А мой братик Гришенька видел эти спектакли каждый день, пока жил в семье матери.

Мать, кстати, без согласия нашего папы оформила Гришино усыновление Михалычем. Это было противозаконно, но кто у нас соблюдает законы? Договориться всегда можно. Она и договорилась.

Папа мой был смертельно обижен и полностью устранился. Дело в том, что Гриша вынужден был подтвердить свое согласие на усыновление. Ему было больше тринадцати тогда. Папе показалось это предательством. Но как ребенок может сопротивляться, если мать, с которой он живет, от которой во всем зависит, оказывает постоянное давление? Разве это вина подростка?

Итак, мой родной брат стал носить другое отчество, другую фамилию. Григорий Иванович…

Имя и отчество — это судьба. Иероглифическое содержание наших отчеств определили в большой мере и наши жизненные пути.

Иванычам в нашей солнечной стране препоны не ставились.

Марковне в этом смысле пришлось туго (об этом несколько позже).

Но… Иванычи мешали сами себе… Не верили в себя, не уважали себя…

Впрочем, у каждого на жизненном пути свои страшилки и свои горизонты…