Галина Артемьева - Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

Мы несколько раз приезжали в Сокольники, выстаивали огромные очереди, заходили в павильон и поражались.

Так вот они какие, мини-юбки! Такие миленькие, всех цветов и фасончиков, в клеточку, в складочку, с ремешками, с кармашками… Длина — это да! Сантиметров 30 — максимум. Невероятно!

Никогда не забуду, как на подиуме у Британского павильона проходила демонстрация одежды. Вышли девушки, от вида которых мы ахнули. Мы никогда таких не видели — это было настоящее явление инопланетян. В 1966-м лицом года назвали модель Твигги. Твигги — в переводе значило Веточка. Она отличалась сверхъестественной худобой. Потом я прочла ее воспоминания. Она не была анорексичкой, ела и ест все, что ей хочется. «Такой у меня метаболизм», — утверждает она.

Повезло ей с обменом веществ! И благодаря Твигги пошла мода не просто на худобу, а на истощенную костлявость. В то время это было нечто совсем новое, удивляющее. Твигги в своих синтетических мини-платьях с открытыми руками-веточками, высокая, с ярчайшим макияжем, накладными ресницами, завоевала мир.

Про Твигги мы к тому времени знали. Про нее писали в журнале «Ровесник», который время от времени рассказывал о некоторых деталях жизни молодежи в мире капитала.

…И вот на подиум в Сокольниках вышли несколько британских моделей в образе Твигги. Мы стояли в первом ряду, не сводя с них глаз. Девушки медленно ходили по подиуму, поворачивались, останавливались… Выражение их лиц не было отсутствующим. Мы смотрели на них. Они смотрели на нас. В глазах их проглядывался явный испуг. Они нас боялись. Ошибки быть не могло. Я помню их взгляды. А они наверняка помнят наши глаза и лица.

Потом, когда показ закончился, я встала, повернувшись к подиуму спиной, и посмотрела на «нас». Я поняла девушек. В целом, в толпе, в массе мы выглядели очень уныло, скучно. Мы все — и юные, и пожилые, казались обитателями одного приюта для бедных обездоленных существ.

А ведь мы наряжались, собираясь на эту выставку! И нравились себе…

Я ужасно расстроилась. Не потому, что мне хотелось походить на этих девушек-скелетов. Мне хотелось иметь возможность прожить свою юность в ярком цвете, в любви, в красоте.

А наш мир — это был явно мир без любви. И в одежде это сказывалось очевидно. Под отсутствием любви в данном случае я понимаю отсутствие выраженной радости жизни, свободы творчества, дерзкого прорыва.

У испанского павильона нас встретил элегантный мужчина лет тридцати пяти и предложил даже примерить те вещи, которые там выставлялись. На такое мы не решились. Наш провожатый неплохо говорил по-русски. Но когда к нему подошел его коллега, они заговорили на испанском. Я млела. Я слушала и понимала!

А говорили они о нас!

— Смотри, какие красавицы! — не стесняясь, уверенный, что его не понимают, восклицал испанец.

— Невероятные! Эти глаза: смотри — у одной голубые, у другой зеленые! Волшебно! А волосы! Настоящие блондинки… Куколки, — вторил ему собеседник.

— Их бы одеть…

— Спасибо. Я все понимаю, — гордо заявила я по-испански.

Испанцы оторопели. Не ожидали, конечно.

Потом разговорились. Назвали друг другу свои имена. Они, теперь уже не между собой, а обращаясь к нам, хвалили нашу красоту.

Я была с Ленкой, той самой подружкой, с которой мы бегали по вагонам, развлекаясь. Она выросла красавицей. Ярко-голубые глаза, волосы цвета сливочного масла — свои, натуральные…

— Элена Эрмоса (Елена Прекрасная), — произнес с восторгом испанец.

Меня тогда потрясло, как это звучит на другом языке. И тот образ, мифической Елены Прекрасной, из-за которой была разрушена Троя, заиграл другими красками от испанского слова Эрмоса — Прекрасная.

— Прекрасная, — сказала я. — У вас есть яблоко? Надо подарить ей яблоко.

Испанцы опять удивились, что мы знакомы с мифами. Наверное, совсем нас дикими считали.

…Поговорили, стали прощаться. Вдруг тот, что говорил по-русски, предложил:

— Хотите получить в подарок какие-то вещи отсюда? Выбирайте, мы все для вас отложим, а вечером встретимся, посидим в ресторане, поужинаем, получите от нас подарки.

Какой ресторан? Какие подарки? Немыслимое предложение.

Мы поблагодарили и гордо отказались и от встречи, и от подарков.

— Нам ничего не надо. У нас все есть. Спасибо.

Кстати, об общем впечатлении от посещений выставки Одежда-1966. Не могу сказать, что мы чему-то жгуче завидовали. Пожалуй, мы знакомились и принимали к сведению. Полезная была выставка. Во всех отношениях.

У всех поколений советских людей были чудовищные зубы. И этот факт — яркая деталь нашего коллективного портрета.

Почему так получилось? Ответ прост, да и известен: плохое питание (особенно у тех, кто прошел через голод, войны), постоянные стрессы и угнетенные состояния, а также — зубные врачи!

Я бы даже поставила наших зубных врачей на первое место среди всех факторов, которые уничтожали наши зубы.

С виду о нашем здоровье заботились, неуклонно и неотвратимо. Например, существовала такая официальная и узаконенная пытка, которая называлась «санация полости рта». Ну, в идеале это проверка состояния зубов у школьников и лечение, если потребуется. А на деле — адская пытка. Без гипербол и метафор. Просто — адская пытка. И все.

Весь класс снимали с уроков и вели в школьный медкабинет, где сидела зубная пытальщица со своей бормашиной. Те, кто не видел бормашин того поколения, ничего не знают про пытки. Машина приводилась в движение с помощью ножной педали. Сверло ее, толстенное, грубое, буквально сокрушало зубы. Звук получался не тоненький комариный зум, как у нынешних аппаратов, а настоящее тарахтение электродрели. И ты должен был открыть свой рот, чтобы эта дрель сверлила тебя. За что?!

Мало того. Никакой анестезии и в помине не было. Даже в мыслях не возникало проблеска догадки, что надо бы человеку как-то облегчить возможное страдание.

— Сиди тихо! Работать мешаешь!!! — орала на нас зубниха.

Стыдила, угрожала, что свяжет руки, а рот раскроет специальным расширителем. В зубном кабинете нам очень агрессивно объясняли, что мы не имеем права мешать лечить наши зубы, что мы обязаны открыть рот и терпеть!

То есть — наши тела нам не принадлежали. Ну да… Мы и рождались-то как в животноводческой ферме… И лечили нас — по расписанию. Всем скопом. Надо — не надо, мы тебя лечим. Открой рот! Немедленно!

Мне таким образом разрушили не один зуб. Но самое страшное — это даже не бормашина. Самое страшное, когда «вырывают нерв» — так у нас это называли. То есть — проходили канал зуба для дальнейшей его пломбировки. Опять же — без анестезии. Боль пронзает мозг. В первый раз я потеряла сознание. Ну и что? Сунули под нос нашатырь. И продолжили. В конце концов я перестала ходить к зубному — пусть я трус, пусть что хотят со мной делают, не пойду.