Наталья Дардыкина - Откровения знаменитостей

— Отличившемуся герою выдают голову на чучело. Чучельщик живет рядом, зарабатывает не много — кажется, долларов 120. Убивший бизона забирает еще 35 фунтов бифштечьего мяса.

— Оно вкусное?

— Очень даже, как всякая дичина: без жира, с особым привкусом.

— Как же ваш знакомый справляется с таким сложным хозяйством?

— Жена Дана работает медсестрой в маленьком городишке и в делах фермы не участвует. У них две дочери: одна в университете учится на писателя или журналиста, другая мечтает стать врачом. Ездит эта шестнадцатилетняя девочка в школу на длинном «бьюике» — три мили до школы каждый день, если только не идет снег. Когда наваливает, вся Америка встает… Помогает моему приятелю дочь от первого брака: она живет рядом, в доме его матери. С ней вдвоем он, по сути, ведет все хозяйство. Конечно, механизация невероятная!

— Как вы с ним общались?

— На английском.

— Кто вам поставил английский язык?

— Ненавистная спецшкола, а затем МГУ — истфак. По образованию я археолог.

— Роман ваш заставляет думать, что вы имеете вкус к старине. Не литературный и даже не бытовой интерес, а что называется искусством для искусства.

— Мне сложно соглашаться или отвергать такое впечатление. Археолог я потомственный. Родители — археологи, дед с бабкой — искусствоведы. Тесть — историк, жена — историк. Так что из этого «проклятого круга» никуда не деться. Шесть лет я проработал в «Союзреставрации», в Андрониковом монастыре. Правда, уже 13 лет, как я это дело бросил.

— Не от археологии ли ваше знание драгоценных камней, о которых вы так вкусно пишете в своем романе?

— Камни я знаю и люблю, но не люблю коллекционирование. Люблю смотреть на редкие вещи, держать их в руках. С детства мне было вбито: коллекционирование — грех. Музейный сотрудник не имеет права собирать. У меня есть несколько побрякушек, которые я люблю: наконечник стрелы, какие-то фитюльки, глиняный горшок, с которым связаны воспоминания. Но собирать коллекцию бабочек или картин мне и в голову не придет. Коллекционирование я не осуждаю. Например, я долго покупал книги. Сейчас покупаю их значительно меньше. Предпочитаю коллекционировать места. И не наскоком, а основательно: приехать, пожить, посидеть месяц. Еще лучше приехать второй раз. Стихов, например, я почти не помню наизусть. Зато помню настроения. Как выглядело, скажем, дерево. Помню пейзажи. Могу не запомнить лица, но помню в подробностях одежду. Пальто, например, где дырка была закрашена тушью. Это мои коллекции. Они мне интересны.

— Я вас знаю по вашим сочинениям; мне представилось, что вы человек лесной, — так хорошо вы чувствуете его дыхание.

— Если бы мог, я, наверное, жил бы в лесу. Значит, я не очень лесной. Но мне все время хочется удрать на природу: там мозги прочищаются и работают лучше. Спокойно, никто не звонит, не дергает. А когда нужно, можно сесть в машину и приехать в Москву.

— Приходилось ли одному ночевать в лесу, как вашему герою Владимиру Чигринцеву?

— Не раз! И блуждать приходилось. Однажды я чуть коньки не отбросил в тайге, под Архангельском. Был у меня компас, но, двоечник по физике, я ему не поверил. Заночевал. Выли волки. Это встретишь не часто. Выли очень красиво.

— Красиво, если слышишь в кино…

— Да нет, на самом деле красиво. Но пока ты до этого дойдешь, переживешь много тревожных минут. Потом понимаешь: они воют далеко и не для тебя. Они разговаривают сами с собой… Хорошо, что тогда светила луна. Хотя разжег я костер, но холод пробирал, потому что уже морозило.

— Уж не на охоту ли вы приехали в архангельскую тайгу?

— Охотился. Спутал следы и заблудился. Некуда было деваться. Еды осталось немножко, и я ее не тронул, поскольку не представлял, как долго мне придется блуждать. Живности никакой не встретил. Пошел я за глухарем. В тех местах глухари, случается, подпускают человека близко — птицы там непуганые. Да и шел-то я не столько убить, а насладиться. Не знаю, насколько это хорошо. Но тянет, на охоте хочется отдаться чувству, как внезапной любви. Иначе зачем?

— При свете дня вы легко нашли дорогу?

— Услышал ночью выстрел своего напарника — он меня «выстреливал». Засек направление. Потом мы с ним посчитали — нас разделяло 11 километров, и звук не должен был долететь до моего уха. Может быть, ветерок какой-то особенный от него ко мне подул. Вышел я к напарнику совершенно без сил к концу второго дня. Никому не желаю такого эксперимента. Но он нужен, хотя не знаю зачем. Счастье спасения — это счастье. Никакого Джека Лондона — просто идешь. Никакой романтики, очень тяжелая грязная работа — идти по лесным завалам. Сапоги резиновые — тяжелые и холодные. Ноги сбиты.

— Но работает инстинкт самосохранения?

— Да, сам себе говоришь и подстегиваешь себя: чего ты лежишь, давай — пошел! Городскому человеку не часто такое доводится испытать.

— Вы были в Архангельске, до Соловков там недалече. Не приходилось побывать?

— Я работал на Соловках археологом. Первые дни, я помню, было тяжело: ГУЛАГ вылезал отовсюду — кости, черепа мы находили грудами. Археолога черепами не испугаешь. Но здесь за ними стояли сотни безвинно убитых… Постепенно монастырь взял свое. Я уже не думал о ГУЛАГе вообще. Размышлял: какой нужен был труд, чтобы выполнить такую титаническую работу! Стены и дамбы — это же российские пирамиды. Сила и красота соловецкой природы и самого монастыря постепенно вытеснили ужас. Он впитался в мозг, в сознание, но уже не давил. Я по настроению не пессимист и не стремлюсь к пафосу. Но там чувствуешь: эта мощь существовала и останется для людей. Впечатляющая поездка, не могу найти слова попроще. Я много видел таких поруганных мест, работая в реставрации.

— Как вам сегодняшняя Москва?

— Восхитительно молодеет! Дом за домом возрождается. Мы ходили и не видели эти прекрасные особняки, потому что они были грязные, обшарпанные, серые. Теперь я понимаю восклицания приезжающих сюда американцев: «У вас Европа». А мы им: «Какая там Европа!» В Москве сохранилась-таки Европа! Правда, у сегодняшних нуворишей нет вкуса. Я видел на Пречистенке новый дом — ужасный, с золотыми колоннами, поросячий, богатый. Он нелеп рядом с особняками начала века.

— Сказывают, наши эмигранты в Америке очень любят оставленные в России социалистические порядки. Вы понаблюдали нашу эмиграцию?

— Эмигранты разные. Одни вообще не вспоминают о Родине. Таких не много. Другие живут в русском Гарлеме, на Брайтон-Бич. Наряжены по невероятной моде. Говорят ужасающе — по стилю, по слову, по содержанию: про жрачку, про телеса. Невероятно, какое сословие там укоренилось! При этом все косно, рутинно. Застывшее болото. А ведь среди них есть люди хорошие. Но растворились в болоте, почти не видны. Общее впечатление ужасающее. Мне больше по душе люди, которые пытаются стать американцами. Уж коль ты уехал, живи по законам страны, тебя приютившей. Никогда не станешь до конца американцем — это понятно. И нечего плакать, кричать, убиваться по прошлому. Надо жить, действовать, работать. Эти работающие вызывают у меня глубокое уважение. Судьбы у них складываются по-разному. Один мой приятель живет в Сан-Франциско 15 лет. Начинал с нуля, а сейчас — менеджер компьютерной фирмы. С ним все в порядке. Он технарь из Питера. Вывезла его из России юная девочка Эмили. Она вывозила диссидента, поэтому расписались, поженились, выехали. Но очень скоро поняли, что жить вместе не смогут. Разошлись. Но не поссорились, а поддерживают дружеские контакты. Дальше приятель вставал на ноги, женился еще раз, теперь на русской, родившейся там. Пожил какое-то время и понял, что в унисон они не попадают — разные. Разошлись. И вот произошло неожиданное: мой приятель вновь женился на Эмили. Сейчас у него нормальное состояние нашедшего свой путь человека. И жаль тех, кто постоянно ждет, что кто-то что-то ему обязан преподнести. Но ведь такие есть везде — и у нас.