Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

В уже цитированной выше беседе с И. Ф. Манасевичем-Мануйловым Григорий попытался снять с себя все обвинения во вмешательстве в политическую жизнь страны и объяснил причину непримиримости депутатов по отношению к нему их собственной некомпетентностью: излишней экзальтированностью и неспособностью сосредоточиться на делах действительно государственной важности.

«Где-то я слышал, что я, значит, враг Г[осударственной] думы… Какой я враг! Я ни разу в Г. думе не был… Я в эти „операции“ не мешаюсь… Что у них там происходит, не знаю… Не хочу знать… Господь им судья»; «Ни в какую политику не мешался… И не буду никогда вмешиваться… А вот Г. дума на меня, на маленького, напала… У них Холмщина, крестьяне, большие дела, а они вдруг на меня, словно во мне сила и стою поперек… Никому не мешаю… А когда приходится говорить, говорим об истине, о пути к Богу, о лжи человеческой… О душе… Неужели я буду говорить, о чем не понимаю… Глупо было бы… Надо им в Думе думать, а они, как женщины, мечутся и в этом хаосе забывают Холмщину…»136

Любопытно при этом, что, вопреки этим самоуничижительным признаниям, в действительности Распутин не так уж плохо ориентировался в сути конкретных думских прений и либеральных подходов к решению политических вопросов в целом. Столкнувшись с думской фрондой и понимая, что применение против нее голой административной силы даст, скорее всего, обратный эффект, он искал «макиавеллистские пути» нейтрализации думской агрессии.

Не случайно, думается, в беседе с Манасевичем-Мануйловым он дважды упомянул об одном из самых скандальных законопроектов, предусматривавшем выделение Холмской губернии из состава царства Польского. По сути, Распутин как бы рассуждал в духе принципа divide et impera: коль скоро борьба с «распутным старцем» де-факто сплачивала думское большинство и оно становилось опасным, следовало направить парламентскую дискуссию в русло обсуждения проблемы Холмщины, что вело к заведомому разобщению думцев.

Распутин стремился действовать против либералов их же собственным оружием. В частности, размышляя о том, как загасить скандал вокруг новоселовской брошюры, «старец» посоветовал Александре Федоровне пустить в ход аргумент о недопустимости политического давления на суд: «В Думе стали шептаться… про эту книжку. Поговорил я с Мамой: „Кака, — говорю, — эта Дума, ежели она всенародно не токмо тебя поносит, но и про Церковь всяку пакость разносит. Надо, штобы не было разговору в Думе. Ну отдашь чрез Макарку (А. А. Макарова. — А. К., Д. К .) приказ: в Думе сей разговор не подымать, потому што об этой книжке и об самом Новоселове суд будет. А нельзя, штобы говорили о том деле, которо в суде будя…“»137

Остановить антираспутинскую кампанию, однако, правительство не могло…

С точки зрения самого Григория, несправедливость происходящего была вопиющей. Он — истинно православный «бесстрастный старец», а его уличают в ереси и в прелюбодеянии, да еще с кем — с царицей! Он — спаситель наследника, а его обвиняют в том, что он губит династию! И теперь его гонят, и слабый царь не в состоянии защитить его от клеветников и недоброжелателей…

В конце концов Распутин не выдержал и в мае 1912 года добровольно отъехал в Покровское. Прощаясь с царем и царицей, он, если верить рассказу Мориса Палеолога, не преминул сделать так, чтобы его отъезд не воспринимался Николаем и Александрой как «долгожданное облегчение»: «Я знаю, что злые люди подкапываются под меня. Не слушайте их. Если вы меня покинете, вы потеряете в течение шести месяцев вашего сына и вашу корону». Царица воскликнула: «Как можем мы тебя покинуть? Разве ты не единственный наш покровитель, наш лучший друг?» — и, преклонив колени, попросила Григория о благословении138.

В октябре 1912 года в Спале — охотничьем замке в заповедной Беловежской Пуще — у наследника случился страшный приступ гемофилии, с которым медики оказались бессильны совладать. Выше уже рассказывалось, как в этой ситуации 11 октября по совету А. А. Вырубовой Распутин отправил успокоительную телеграмму и вскоре царевич стал поправляться.

У «старца» вновь появился шанс.

«Когда получилась моя телеграмма, — рассказывал об этом эпизоде сам Распутин, — Мама в слезах кинулась к Папе и грит: „Ну разве же он не святой, ни все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал ему знать, что я тоскую… изнываю в тоске?“ И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: „О, Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться“. Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: „Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы“. Что я несу или спасение — или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?»139

После этого, уже в конце года, Григорий решается приехать в Петербург, но при дворе некоторое время не показывается и вообще стремится не мозолить глаза окружающим. Либералы к тому времени о Распутине слегка подзабыли. Однако в очередной раз о нем решили вспомнить крайне правые.

В декабре 1912 года Илиодор, помещенный во Флорищеву пустынь и на личном горьком опыте познавший вкус полицейской борьбы с инакомыслием, обращается к министру юстиции И. Г. Щегловитову: «Мои враги — клеветники, стремящиеся обесценить мой подвиг (борьбу с Г. Распутиным. — А. К., Д. К .). Они… кричат, всюду заявляют, что я — душевнобольной. Неправда! Я совершенно здоров душою. Слаб только телом, ибо уже четыре месяца стесняюсь (то есть не имею возможности. — А. К., Д. К .) через стражников выходить на свежий воздух и почти год мне не дают возможности сходить в баню: баня находится за стеной монастыря, а мне запрещено выходить за обитель… Заранее убежден, что мое заявление о душевном здоровье будет иметь мало веры среди посторонних, меня не видящих и не знающих. Посему я прошу вас, если возможно, прислать сюда из Петербурга казенных докторов-экспертов и освидетельствовать меня. Я никак не могу помириться с тем, чтобы после, когда обнаружится перед всеми правда, за которую меня заточили и готовы убить, сказали, что в борьбе за правду, за честь царя, за достоинство Православной Христовой Церкви я действовал в состоянии душевного расстройства… Нет! Я знаю, что делаю. В каждом своем шаге я отдаю отчет себе и Господу Богу. Буду ждать докторов. Пусть они меня осмотрят, а потом — заранее говорю — я попрошу их, чтобы они непременно освидетельствовали г. Саблера и прочих, на кого я им укажу»140.