Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Мать от ее голоса задрожала. Она от нее уже много годов человечьего голоса не слыхала. А тут — такое… Стал это я ее лечить, через три недели девонька здорова была. Веселая, ягода-малина. В скорости и замуж по моему приказу выдали. С того дня обо мне большой разговор пошел. Стали звать — целителем, да молитвенником.

Стали все приставать: чем лечить? Какой травой али водой? А я уже и тогда понял, что человеку чем непонятнее — тем дороже. И на все вопросы у меня ответ: «Ни травой, ни водой, — а словом лечу». Вот.

И понял я, что во мне сила большая. Что в силе той — я не властен. Укрыть ее я не смог.

И случилось это раз. В ночь под Вознесение Господне. Три дня и три ночи в посту и молитве провел. В лесу. Подале от жилья. И молил в слезах Господа: «Уподоби, Господи, Вознесение Твое узреть с чистым сердцем».

Стою я это… Молюсь, простер руки ввысь. Молюсь… слезы лицо моют… И вдруг… восчувствовал, будто над землей поднимаюсь, легкий такой стал, как пушинка. Ветерок тихий волосья мне треплет… и така сладость… тако сияние, что глаза слезой заливает… И ничего-то я не понимаю, только шепчу: «Спаси и помилуй».

Где я был, долго ли, не знаю. Только в полдень очутился на другом берегу реки. А реку ту не переплыть, не могу.

И лежал-то я на высоком суку, меж двух ветвей: как не свалился, как не расшиб голову — не понимаю… Лежу это я, а солнышко в глаза огнем палит, а в руке крест у меня; крест небольшой, деревянный, будто только что из свежей бересты сделан.

Поглядел вниз и думаю: «О, Господи, как на землю спущусь?» Прижал крест к устам и легко, как птица, на землю спустился… Что сие было? С той поры с этим крестиком не расстаюсь.

Господи, Спаситель мой, ты избрал меня милостью своею аки хлебом насытил. Тебе едину поклоняюся!

После того, как я неведомой силой был поднят на небо, я стал помышлять о том, что меня избрал Господь не для игрищ бесовских; а для какого-то неведомого дела. И стал мыслить о том, кому свою силу отдать? Во что и для чего?

Шел это я утром рано улицей. Вижу у дверей церковной паперти сидит женщина с младенцем на руках и горько плачет. Я к ней: «Об чем плачешь?» — «Горе, — грит, — у меня — муж помирает… Ходила к доктору — без денег лекарствия нету. Просила батюшку причастить, тоже грит, платить надо. А кака я плательщица? Коли одни руки на шесть работают. Четверо ребят, да нас двое… А он — третий месяц не встает». — «Веди, — говорю, — к болящему, помогу, чем смогу».

Привела. Лежит это он, только по глазам видать, что живой, а то мертвец мертвецом. Спрашиваю: «Чем болен?» Узнал, что он два месяца на ноги не становится. «Не могу уже стать — ногам больно». Я ему ноги растер, спину растер. Дал ему крест, сказал: «Приложись к кресту и вставай, и — иди с Богом. Тебе работать надо, — детей кормить». Встал — и пошел…

С этого дня стал мне народ в ноги кланяться. Христовым сыном величать. И пошла обо мне слава большая. Всюду только и разговору, что про мои чудодеяния. Особенно обо мне много говорили женщины. Их всего сильнее нужда бьет — и потому они всего скорее верят в божественное. И имя Григория разнеслось повсюду: куда дует ветер, куда залетает птица, куда несется волна — туда неслась сказка про нового пророка Григория. И отовсюду шли ко мне и несли, как пчелы в улей, свои подаяния — бери и дай свою молитву.

И ничего я не брал от людей. Ничего не просил. Ибо чист был в то время душой. «Накормите, прикройте, — прошу, — и больше мне ничего не надо!» Так я дошел до горы Афонской. И был, недавно еще, — до моего свидания с Великими… и там… в чистом забытьи, — душа моя возносилась в небеса… И был я тогда чист, как младенец, ибо город со своими соблюдениями, — еще не опасное место.

И там, на Афоне, — впервые червь зашевелился у моего сердца. И было это так: однажды после вечерней зари, — сидел я у подножия горы и рядом со мной сидели две женщины. Мать и дочь. Молитвенницы. Сидел я это и думал свое…

Откуль у человека божественная сила берется? и не глядел я на женщин и не думал о них, ибо был сыт лаской. И никогда я об этом не думаю.

Пришло — закружило… прошло — стошнило… Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо сие не от меня исходит, и не волен я против этого бороться. Вот.

И подходит это ко мне отец Афанасий. Лицо, как сапог вычищенный, лоснится, из глаз слеза каплет. «Отдыхаешь, — говорит, — брате?», а сам на женщин так и налегает.

Не любил я его, хоча знал, что он питерский, что кружило большой. «Отдыхаю», — говорю, а сам и не гляжу, а он так и впивается в женщин, точно раскрывает… и шепчет: «Уступи, братец, молодую… а?»

А меня зло взяло: «Пакостник ты, батя, — говорю, — не мои оне, не хозяин я им, а только зачем обижать и их, и меня?!» А он заливается так, смеется… Потом спрашивает шепотом: «Правду ль про тебя говорят, што ты из хлыстов будешь?»

А я яму, — откуль такая смелость взялась, не знаю, — и говорю: «Вот, что: сие запомни, — я сам от себя. А потом от меня будут. И не от хлыстов, а от Григория!»

И он испугался. Даже в лице переменился: «Значит, — говорит, — новое затевается?» — «Новое, новое, свое…» Он отошел.

Потом поздно ночью пришел, сел со мной рядом. Я в углу дремал. «Вот, — говорит, — слушай. Из головы это у меня не отходит, как ты сказал: „Я — сам от себя!“ Вижу, сила большая в тебе». Я молчу.

«Ну… сила, говорю, большая. А большому кораблю — большое плавание». Я молчу, а чувствую, как в жилах у меня кровь переливается. «Что это, — думаю, — дьявол-искуситель, или сама судьба ко мне пришла?» Гляжу на него и — шепчу: «Да… сила большая. Решился так, что мне в столицу надо». — «Куда?» — «Туда, где большие бояре царские, где царь-батюшка и царица-матушка», а… у меня в ушах звон. «Повезу тебя в Петербург, — говорит, — повезу — будешь в золоте ходить. Помни тогда своего благодетеля». А я молчу. «Что, егумен, что ли?» — говорит. Я ему в ноги поклонился. «Коли, — говорю, — ты моя судьба — то как я тебя забыть могу?! Куда поведешь — туда и пойду за тобой, только теперь, — дай одумать судьбу свою». — «Думай, — говорит, — благословляю… А уже утром разговор писать будешь». И ушел… А утром он мне сказал: «Теперь ты мне ближе брата, точно мною рожден. Скажу тебе, что поведу тебя к архимандриту Феофану — святой он старец. Духовник царицын — титулярный. С тем — ты в его душу войдешь, как в мою вошел, что судьба твоя великая, дорога перед тобой — широкая. Понравишься ему — перед тобой — великий путь. А уж он об тебе — наслышан».

Было это не то в 1903, не то в 1904 году. Нет, в 1902. Потому, что года за 2 до войны с Японией.

Позвал это меня архимандрит и говорит: «Получил письмо из Санкт-Петербурга, пишут, чтобы тебя привезти. Крепко тобой интересуются. Не токмо архимандрит Феофан, а барыня одна… из великих княгинь которая… — едем». — «Твоя, — говорю, — воля. Велишь ехать — так поедем».