Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Вошли. Всех выслал. Положил руку на голову. Уснула и, засыпая, чтой-то шептала, да мне не понять. Спрашиваю у Аннушки: «Чем она?» Говорит: «Спрашивает у тебя: к жизни, к смерти этот сон?» Стал гладить ее и говорить ей такое веселое, такое хорошее, что у ее лицо, как у младенца, заулыбалось. Заснула. Проспала часа два. Велел Зати7 принести ея питье, когда выпила, спрашиваю: «Откуль такое? Кто и как напугал?»

Оказывается, никто не знает, она даже Аннушке не сказала. Рассказала мне и про орла, и про то, как святой дурак разъяснил.

Рассердился я и прикрикнул на нее (уж я в то время стал яво отваживать от Папы и от Мамы): «Он не духовник, а злой каркун, завидные глаза яво! Черный орел — это не вестник смерти, а вестник великой Царской радости! Случится чудесное твое избавление от тех, кто от тебя и от Солнышка заграждает милость Божию. Ен есть знак хороший!» Опосля еще, как Мама совсем успокоилась, то сказал ей: «Помни таку мудрость: „Дураку и ворогу николи сна не рассказывай!“» Вот.

Так надо завсегда ее оберегать и от божеского, и от нечистого. Вот.

У каждого человека должен быть такой дружок, будь то жена, полюбовница или вор-половинок, с которым всю душу выворотить можно. И нет человека, который сие не поймет.

Всякое бесстыдство, всякая разбойность укроет, а сам, может, страдает боле того, кто сотворил худо. Потому нет ничего горше, как чужое дерьмо руками перебирать.

Такое дружок у Папы — Игнатий. Они его так величают, а как он окрещен и крещен ли, об этом не знаю. Мама его зовет Эрик. Держут его в тени… мужик и мужик. А колупни его, попробуй… Он те такой дворец поставит, что любому князю любо-дорого.

Казна большая… Почет большой… А знати нет.

Князья-родичи его как огня боятся и как от черта отплевываются.

Мужик мужиком, так для всех, а у себя над баринами барин. А с виду лесной разбойник. Никогда глаз не подымает, никому руки не подаст. Меня кабы мог, живьем бы съел. Вот он какой. Штука ядовитая.

И вот какой вышел случай:

Илиодорушка9 до баб человек чистый. Брезгует ими… А может, хитрит. Ну вот.

Жила при ем одна монашенка, говорил — племянница. Думаю, это верно, потому лицом схожа. Краса — жгет прямо. Повадилась это она в Царское ходить… И подглядел ее как-то Игнат. Для себя ли, для Папы наметил, доподлинно не знаю. Только раз девонька побывала в Софийском соборе, а оттуль уже не вернулась…

Ждал это Илиодорушка день, другой, третий… волноваться стал, мне про сие рассказал. Не иначе, подумал я, как у наших пакостников. А Илиодорушке говорю: «Ты не горюй, девка вырастет». Вот. А он даже почернел весь. Изо рта пена бьет. «Что ты, — говорит, — мелешь. Она от срамоты помереть может. Очень уж гордая». А я в смех… Все гордые до первой кучи золота. Вот.

А с ней такая вышла незадача: ее Игнат для себя приманил, встретил он ее у Петровнушки, гадать вздумала девонька, как увидал ее — точно ошалел… обожгла девка: глаза у нее так и обволакивают, а голос будто песня. Ох и красива девка. Приластился к ней Игнат, и видно, и ей по сердцу пришелся. Одна помеха — монастырь.

А он смеется. «Если надо, — говорит, — я монастырь руками снесу, золотом засыплю…»

Одним словом, то да се, пятое-десятое, завертелась девонька. И так парня закружила, что жениться решил, а пока что за сродственницу выдавал. У себя жить оставил.

И случись беда — повидал ее Папа… рот до ушей раскрыл. «Откуль такая, почему не показал?»

Игнат впервые оскалился. «Душу, — говорит, — мою возьми, а ее не тронь».

Ну дней эдак через пяток приказал ей Папа цветы полить, ну и пощупал…

Мертвей мертвой кинулась к Игнатию Настюша… и слов нету, и слезы не идут.

«Вот, — говорит, — убей меня, а к нему не пойду, и еще помни: ежели приставать станет, горло перегрызу…»

Потемнел Игнатий, за сердце взяло, задумал девку пока что справадить… Только бы хоть на время спрятать. А назавтра Игнат ушел, а Папа заявился — и пошла потеха… На крик заявился Игнат, видит, девка корчится, а у Папы шрам во всю щеку. Кинулся меж них. Вырвал ее и обземь. Мертвую вынесли: «Вот, — сказал Папе, — ни мне, ни тебе…»

Да так на Папу поглядел, что тот в страхе убег.

Говорят, ей был такой сон. Еще как она тяжелой царем ходила. Снилось ей (это мне ее енерала — енеральша рассказывала, графиня Джепаридзе), и вот сон ей был. Будто взбирается она с царем Ляксандром11 в гору. Летом это, солнце печет, она с трудом ноги передвигает, а он ее торопит: «Скорей да скорей». А она просит: «Дай ты мне отдохнуть», а ен грит: «Младенец наш погибнет, ежели мы до заката солнца до горы не дойдем». А гора далеко, чуть-чуть вершина маячит. А солнце уже спускается. Напрягает это она последние силы… Вот уже гора видна, вдруг видит, ребенок у ней из рук падает. Она к царю Ляксандре: «Чей, — мол, — младенец?»

А ен грит: «Разве не видишь, корона на ем золотая. Наш, значит, наш сынок родной, а Расеи царь Богоданный». Хотят они взять младенчика на руки, а ен от них катится. Никак не догнать его. А когда догнали, он быстро так на гору стал карабкаться. На самую вершину забрался, а на вершине мужик стоит босой, волосы на ем огневые, красная рубаха шелковая, а в руках — топорик. Он топором помахивает, а дите прямо к нему. Ен топором взмахнул, ребячья голова отлетела и прямо ей, матери, на руки упала…

После этого сна большое с ей беспокойство было, даже захворала. Все просила, чтобы ей сон растолковали, и никто ничего ей сказать не мог. Только старушка такая была, Манефой звали, ране в кормилках у царевой тетки жила, так по старости оглупела, аль бесстрашная стала так, ей пояснила: «Будет сын твой царить, все будет на гору взбираться… чтобы богатствие и большу честь заиметь, только на саму гору не взберется — от мужицкой руки падет».

Царица-матушка с перепугу голоса лишилась. Потом, когда очухалась, велела старуху наградить, только на глаза больше не пускать, особенно был ей строгий наказ — никому про царский сон и толкование не рассказывать. Ну а уж баба — известное дело: «Чего не скажет попу на духу, то скажет мужику на пуху».

Об этом, одначе, мало кто знает. Только Старуха всегда поет: «Погибнешь от мужика». А я так думаю, што не от мужика, а от мужиков…

Ну так вот, как сказал ей Пузатый12 про мужика, она точно очумела: «Пойдите к царю, напугайте его чем хотите, только пущай он мужика прогонит, потому что имею предчувствию, што ен чрез яго погибнет». Пузатый успокоил: «Все, — мол, — сделаю… дакументами его (меня) убью!»

А Старуха его подгорячила, да и сама Папу вызвала, долго с им говорила, а потом про свой вещий сон разсказала: «Все, — грит, — от тебя скрывала, да уже боле скрыть не могу».

А Царь-то всего боле — сна испугался. Вернулся домой. Ни с кем не разговаривает, ходит хмурый да сердитый. Ну а Мама, известно, до всего доберется — узнала и про сон, и про то, как его истолковали… тоже не мене его испугалась.