Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Вот.

А он [Комиссаров] бесом вертится. «Тоже ведь я Царю слуга верный!»

«Ну, ладно, говори кому безухому, а у меня уши есть. А теперь слушай. На когда наметил?»

«В пятницу ввечеру будет ен: там готовятся к полковому празднику».

«А Дулин-то будя?»

«Должен быть».

«Так. Дак ты побываешь поранее у меня, ужо скажу».

В четверг, сидя у Мамы, сказал ей: «Чую… чую… што-то дымом пахнет, глаза слезисты…» А Папа и грит: «Што ты, Григорий Ефимович, пужаешь Маму-то». А я как крикну на него: «Ты — Царь, а я твой раб, а только чрез меня Господь блюдет Дом Сей. Помни, ты — Царь, а я — Григорий, не тешь беса, не гони от себя благодати!»

Мама затряслась вся, и Папа потускнел. Ничего не сказав, вышел.

Успокоил Маму и ушел.

С утра заявился Комиссаров: «Все, — грит, — в полном сборе. Только Папа чего-то мечется. Одначе сказал: „Буду“. Ящо повелел с Им быть Дуле-то».

«Так-так, — говорю. — Надо следить — кто с им будет. Как его стошнит»18. Вот.

В три часа 15-го 12-го года стало известно чрез Боткина, што было покушение отравить Царя…19

Окромя Аннушки, сие дале не должно было итти. Надо было сей слух затушить тут же. Особенно потому, что среди пирующих был и великий князь Михайло20. А много было разговору, что меж них какой-то спор шел. Вот.

Сбились доктора. Рвота не унимается. Уже в 9-м часу я был вызван. Бадя был у меня. Успокоил, што, окромя лишнее посрет, ничего не будя. Одначе — воротить долго будет. Когда в 8 машину мне подали, я уже чрез Аннушку обо всем был оповещен. Штобы меня вызвали — на этом Мама настояла.

Пришел я к Нему. Не то дремлет, не то стонет. Поглядел на меня и шепчет: «Спаси, святой Отец. Прости меня!» — «Господь спасет», — говорю. Приложил ко лбу, потом к устам крест. Потом говорю: «Дай моим платком (с креста снял) покрою Тебя. Господь с Тобой!» Чрез пять минут спокойно спал.

Профессор Боткин сам чуть не обосрался: «Вот, — грит, — што значит хорошее сердце!» Вот дурак. Индюк краснозобый! Мама вся так и впилась в меня. А Папа, очнувшись, шепчет: «Вот он дым-то, што глаза ел! Друг ты наш. Спаситель. Один ты только нам верен». Даже заплакал. «Вот, — грит, — никому я зла не желаю, нет у меня ворога. Нет супротивника, за што, Господи, такое на меня зло имеют?»

Я яго успокоил. «Люди, — мол, — не умеют понимать Царя мягкого, царя милостиваго, им бы только понимать лютого ворога. Вот. Зверюгу какую. Одначе, — говорю, — лежи спокойно; доколь я с Вами — милость Божья не оставит!»

Третий день Мама в слезах измывается. Большая обида вышла через Н. П.

Сказывала Аннушка, что Мама чегой-то боится со мной встретиться. Ничего не понимаю. Велел Аннушке проследить.

Оказалось, от Папы ей тайное послание было, в коем он пишет, что ежели не будет мне — Григорию — конца положено, то он — Папа — боле домой не вернется и свои меры примет. Такое строгое письмо он еще впервые пишет. Не иначе, как Старуха науськала.

А Папа, известно, скажет — что в лужу перднет.

От этих его слов с Мамой такой припадок случился, что два часа в бесчувствии лежала. Два раза Аннушка мой платок клала на лоб: действия никакого. Только как в третий раз положили — очнулась и велела Аннушке мне обо всем рассказать и еще велела мне в тайности ее повидать у Знаменья, потому у Аннушки не можно. Там столько глаз, что ничего не скроешь.

А узнав обо всем, послал я Папе телеграмму: «Над твоим домом вороны каркают, гром гремит. Большой ливень, были слезы. Но не будет гроба, ибо родится радость великая. Молись Богу, я за тебя молюсь. Рожь будет колоситься, будет сочный колос».

Дорогая моя Мама! Подумай над всем, что я тебе пишу: твоя вся жизнь — в твоем Солнышке. Потому без него, какая тебе радость. Зачем строить гнездо, если знаешь, что его ветром снесет. Так. Для сохранения всего — не токмо гнезда, но всего леса, надо поубрать тех, кто этот лес с трех концов поджег. А кто сии поджигатели: с одного конца Гучков21 с своей партией — он, ты уже мне поверь — он над разбойниками — разбойник. Он не токмо гнездо подожгет, птенчиков переловит и в огонь бросит. Второй враг — это братья и родичи Папы. Они только ждут, чтобы кинуть спичку. И третий самый страшный враг — война. Потому ежели все по-хорошему будет, все на своем месте, то никакой чужой, охотник в тот лес не заберется, а так двери открыты! Открыты двери! Вот. Теперь, как же уберечь гнездо? А вот как. Говорит Папа: «Не хочу позорного мира, будем воевать до победы!» А победа там тр… (так в тексте. — Д. К., И. Л .). Он, как бык, в одну сторону: «Воевать до победы», а Вильгельм с другой.

Взять бы их, да спустить. Хоть глотку друг дружке перегрызите: не жаль! А то вишь! Воевать до победы!

А победу пущай достают солдаты. А кресты и награды — енералам. Ловко! Добро, солдат еще не очухался. А очухается — тогда што? а посему… Шепни ты ему, што ждать «победы» — значит терять все. Сгорит и лба не перекрестит, а посему вот мой сказ: свидеться с [неразборчиво]22… у яго все как на ладошке, а потом, ежели што — для форм — поторгуйся.

А еще к тебе просьба: сию бумагу на счет осушки болот пущай Папа подпишет. И сделать сие не забором, штобы Дума не пронюхала. А Думу — закрыть. Закрыть Думу! А то Гучков нас всех прикроет. Из-под яго крышки не выскочишь! Вот.

А сию мою молитву Солнышку под головку! А за сим — молюсь об тебе!

Вот сказала Мама: «Чем боле тебя ругают, тем ты мне дороже…» — «А почему такое?» — спрашиваю у Ей… «А потому, — говорит, — што я понимаю, што все худое ты оставляешь там, штобы ко мне притти очищенным… И я тебя жалею за те муки, што ты от людей принимаешь для меня… и еще ты мне оттого дороже!..»

А потом спросила меня Мама: «Правда ли, што говорят, што ты (это я) с женщинами… имеешь?..»23

И тут я сказал Маме такое, што, может, и сам не понимал в себе, ибо сие не от ума… а от духа…

Вот. Сказал я: «Дух мой мучается… люди соблазняют… Пьяный — творю пьяное!.. Но в трезвости вижу нутро человечье… и так больно… так больно… што только в пьяном огне забываю…» — «А пошто, — спросила Мама, — не берешь на себя муку, а топишь ее в вине?» — «Потому што срамоту вижу только в отрезвлении… потому трезваго к себе не подпустят человеки». — «А нас видишь ты? нутро… видишь?» — тихо спросила Мама.

И такое страшное увидел я… што сказал Ей: «Помни, ежели меня с тобой не будет… то великую муку твою выпью… и в тебя волью радость великую… ибо мука земная — во царствие путь… Где ноги твои слезами радости омою… А боле не спрашивай!..» Но уже она не спрашивала. Тихия слезы капали на мои руки… И она шептала, целуя мои пальцы: «О, мой Спаситель, мой Бог, мой Христос!»

И уже уложив ее на кушетку, я услыхал ея шепот. Будто сквозь сон: «Молю тебя… обо всем этом… Аннушке не говори! Не надо!..» Не скажу…