Мария Белкина - Скрещение судеб

Дина только недоуменно разводила своими маленькими ручками и все отрицала, и все вычеркивала из протоколов вплоть до слова «сожительствовала», и писала, что мать с 1920 года была женой хирурга Герштейна, но официально в ЗАГСе они не были зарегистрированы. Мать дружила с женой Демьяна Бедного, а Демьяна Бедного недолюбливала и рассорилась с ним, когда он бросил свою жену. Товариц Визель приходил в ярость, вызывал Зубова, а тот словно бы только и ждал сигнала за дверью и тут же налетал на Дину.

Потом ее отправляли в камеру одуматься. А она требовала у надзирательницы бумагу (заключенный имел право писать жалобы на чье угодно имя), она писала Молотову, что ее заставляют давать ложные показания на Жемчужину. Конечно, ее жалобы дальше кабинета Визеля не шли. Ее опять вызывали… И опять являлся Зубов…

А потом ей стали давать протоколы, подписанные другими, и она с ужасом увидела подпись Ляли: Ляля со всем соглашалась, даже с тем, что жила с Ворошиловым, с Калининым, и прочими, и прочими!..

Дине дали протокол мужа Ляли, доктора Вейнберга, и тот говорил, что его завербовала Канель, что он вел шпионскую работу, что он выдал тайну распространения малярии в СССР… А Дина знала, что в медицинском справочнике помещена его статья о распространении малярии в СССР! Затем следовал протокол Реске, мужа Фотиевой, который тоже сидел, и тот говорил, что конечно же Канель была шпионкой и не случайно она была тесно связана с Жемчужиной и ездила с ней за границу… Дина думала: если Лялю обвиняют в том, что она шпионка, а с нею жили Ворошилов, Калинин, так что же получается — и на них заготовляют дела?! Демьян Бедный был в опале, это она знала, если он жил со «шпионкой Канель»… Голова шла кругом от всего этого!

Алю тоже стали вызывать на допросы. Поначалу она была довольна своим следователем, неким Ивановым, она говорила Дине, что они очень мирно беседуют. Потом следователя сменили, и Аля ужасалась его тупостью, но юмора не теряла, она рассказывала в камере, смеясь и передразнивая его, как тот кричал ей: «Если ты мне не будешь говорить правду, я с тобой знаешь что сделаю?! Я тебе сначала голову оторву, а потом руки, ноги выверну!» А Аля ему: «Но если вы мне сначала голову оторвете, то зачем потом стараться руки и ноги выворачивать? Я-то уже чувствовать не буду!..»

А мне как-то случайно Аля обмолвилась, когда шел разговор о старшем Свердлове, который отбывал ссылку при царе в Туруханске, куда и Аля была сослана:

— А сынишка Свердлова был одним из моих следователей.

— И каким? — спросила я.

— Соответствующим… Он меня заставлял подписывать такой бред, что я не выдержала и сказала ему: «Как вы можете, ведь вы же сын интеллигентных родителей!» А он меня матом, да таким, какого я и от уголовников потом не слышала!

А Аде Шкодиной она говорила:

— Представляешь, я ведь с ним была знакома. Он дружил с Мулькой. Мы вместе бывали в ресторане; он приходил к нам в Жургаз на вечера. От Мульки он все знал обо мне — как и почему я вернулась в Россию! А тут он требовал от меня черт знает что! А когда я не соглашалась и все отрицала, он однажды заявил: «Ну, раз вы упорствуете, раз не хотите по-хорошему, придется с вами поговорить иначе…» И вызвал заплечных дел мастера, а сам ушел…

При Дине Алю еще не били, а в карцер сажали — в одних трусиках, босую, на каменный пол… Дина вспоминает, что Аля была гораздо более скрытной, чем она, и о своем деле не очень-то распространялась. Она говорила, что ее обвиняли в шпионаже, не верили, что она, добровольно захотела вернуться на родину, ее завербовали, ее заслали! Говорила Аля, что отец ее тоже уже сидит, что она это поняла на допросах и что она очень боится за него: у него больное сердце, больные легкие, астма. Страшилась она, что посадят и мать, а та невесть что может наговорить, она ничего не понимает!.. Говорила, что ее много спрашивали об Эренбурге. И они с Диной решили, что на Эренбурга тоже готовится дело…

Про Дину она мне однажды сказала — вот о ком следовало бы написать, такая маленькая, такая хрупкая и такая героиня!.. А о своем «деле» она писала тетке Елизавете Яковлевне в 1953 году:

«Насчет заявлений, о которых вы пишете, скажу вот что: во-первых, многие уже отсюда писали и уже получили ответ отрицательный, все как один [143]. Во-вторых, мое «дело», как таковое, лично мое, конечно, существует, соответствующим образом оформленное много лет тому назад. Тем не менее мое твердое убеждение таково: это «мое дело» — пустая проформа, все заключается в том, что я дочь своего отца и от отношения к нему зависит и отношение ко мне. Я не сомневаюсь в том, что до этого основного дела доберутся, как и до тех, кто его в свое время разбирал и запутывал. Тогда и только тогда решится моя участь. Писать же об этом я не могу, так как дела не знаю совершенно, могу лишь догадываться. Мое же дело настолько стандартно, что я рискую только получить стандартный же отказ и на том успокоиться. Так что, короче говоря, нет у меня ни малейшего желания писать, ибо это будет не по существу, а написать по существу также лишена возможности, ибо более чем нелепо основываться на предположениях и догадках, как бы они ни были близки к истине. Еще я буду думать, может быть, соображу, в какой форме я могла бы написать об отце…»

Конечно, Аля была посажена как дочь своего отца, посажена раньше него для устрашения его, для давления на него, но не будь она дочерью своего отца, ее все равно могли бы посадить, ведь посадили же Юза Гордона, ее парижского товарища, мужа Нины. Сажали и других…

Дина вспоминает, что, несмотря на всю тягостность окружающей обстановки, они с Алей очень легкомысленно относились к своему положению; так ясна была абсурдность того, что им инкриминировалось, и так они не чувствовали за собой никакой вины, что были уверены: ну максимум, что им могут дать, это ссылку года на три! И почему-то назначили свидание в Воронеже, если потом их не сразу пустят в Москву…

Но все же они понимали, что в чем-то им надо сознаваться, иначе их будут мучить бесконечными допросами. Но вот в чем сознаваться? Это надо было придумать. Дина мучилась, соображая, о чем она могла знать и о чем не донесла?

Вспомнила, что мать через Кутузова, члена ЦК, работавшего в комиссии по реабилитации раскулаченных, пыталась освободить тех, за кого ее просили. Следователь по особо важным делам товарищ Визель разозлился: ему нужны были новые имена, а Кутузов давно был пущен в расход, и Дина об этом знала…

А Аля раз пришла с допроса очень довольная и сказала, что наконец она «созналась»! Придумала: ей в Париже один француз передал письмо и попросил опустить это письмо в почтовый ящик в Москве, и она опустила, даже не взглянув на адрес на конверте. Ее потом долго будут еще держать на Лубянке и только 2-го июля 1940 г. Особое Совещание вынесет приговор: восемь лет лагерей, статья 58-я ПШ — подозрение в шпионаже… Что там подписывала она, в чем «сознавалась» на допросах, которые велись десять изнурительных месяцев?! И следователем ее, стала женщина, которая была известна своими садистскими методами…