Мария Белкина - Скрещение судеб

Моя надоба от человека, Таня, — любовь. Моя любовь и, если уж будет такое чудо, его любовь, но это — как чудо, в чудном, чудесном порядке чуда . Моя надоба от другого, — Таня, — его надоба во мне, моя нужность (и, если можно, необходимость) — ему, поймите меня раз навсегда и всю — моя возможность любить в мою меру, т. е. без меры.

— Вы мне нужны как хлеб — лучшего слова от человека я не мыслю. Нет, мыслю: как воздух .

Но есть этому (всегда, во всех случаях, но особенно — в нашем) — помеха: время и место. И, как волной отнесенная к началу письма, к первым сонным словам моего пробуждения: «Если бы мы жили рядом». Так просто рядом, как я сейчас живу рядом — с этой чужой парой, которой от этого — никакого проку и для которой я — или странная писательница (все время сушит овощи, и т. д.) — или странная домашняя хозяйка (которую все время вызывают по телефону редакции)… Так просто — рядом. Присутствие за стеной. Шаг в коридоре. Иногда — стук в дверь. Сознание близости, которое и есть — близость. Одушевленный воздух дома. Вот свободных два часа. Пойдем? (Ведь, в конце концов, все равно — куда, ведь все равно, Елисейских полей (не парижских, а тех) — нет, но каждое поле ими может стать, каждый пустырь, каждое облако !).

Ведь ничего необычайного вокруг не нужно, раз внутри — необычайно. Но что-то, все-таки, нужно. И это что-то — время и место.

Так просто: вместе жить и шить.

Радость от присутствия, Таня, страшная редкость. Мне почти со всеми — сосуще-скучно, и если «весело» — то parce que s’y mets les frais [80], чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного слова — кроме стольких собственных.

Ведь что со мной делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что каждая моя строка — любовь, что если бы я всю жизнь вот так стояла и читала стихи — никаких стихов бы не было. «Какие хорошие стихи!» Ах, не стихи — хорошие.

Да, недавно одна такая любительница стихов, глядя мне в лицо широкими голубыми глазами, мне сказала: «Ах, почему Вы такая… равнодушная, такая — разумная… Как Вы можете писать такие стихи — и быть такой…»

— Я только с Вами такая , — ответила я мысленно, — потому что я Вас не люблю. (И что-то очень резонное — вслух).

Это письмо идет издалека. Оно пишется уже целый год — с какой-то прогулки — с каким-то особенным деревом (круглой — сосною?) — по которому Вы узнавали den Weg zuruck [81]

— «Такое особенное дерево…» Ну вот, Таня, если у Вас хватило — Ваших больших глаз — на его особенность — может быть, хватит — и на мою.

Что касается деревьев, я в полный серьез говорю Вам, что каждый раз, когда человек при мне отмечает: данный дуб — за прямость — или данный клен — за роскошь — или данную иву — за плач ее — я чувствую себя польщенной, точно меня любят и хвалят, и в молодости мой вывод был скор: «Этот человек не может не любить — меня».

(Сейчас, мимо моего лба, в самом небе, пролетела стая птиц. Хорошо!..)

До свидания, Таня, иначе это письмо никогда не кончится.

Так как оно по старой орфографии — не показывайте его чужим. Но такого письма я бы никогда не написала по новой. Вам ведь пишет — старая я: молодая я, — та, 20 лет назад, — точно этих 20-ти лет и не было!

Сонечкина — я.

МЦ».

Есть и еще один документ той поры — акт, «составленный по предписанию 1-го Спец. отдела НКВД СССР за N 1205/13325 от 28 ноября 1940 г.» и подписанный Е. Эфрон, М. Цветаевой и «указанные в настоящем акте действия производил сотрудник Подылов».

А «действия» эти заключались в следующем: в квартире на Мерзляковском в присутствии Елизаветы Яковлевны и Марины Ивановны сотрудник НКВД Подылов распечатал Алин дорожный сундук и чемодан, которые были опечатаны на болшевской даче во время ее ареста 27 августа 1939 года. Из сундука и из чемодана были вынуты пальто, боты, кофта, юбка, бюстгальтер, полотенце, носовые платки и прочие, прочие вещи, перечисленные в акте.

Алю готовили к этапу. Куда? На сколько? По какой статье? Этого сообщать не полагалось. Приказано взять вещи — взяли. Передачи еще будут принимать, и только 27 января Марина Ивановна услышит на Кузнецком мосту в окошечко: «Выбыла!..»

Шел декабрь. 10-го Марина Ивановна носила передачу Сергею Яковлевичу, 27-го — Але. Переводила бретонские народные песни, продавала, что могла. Раз решилось дело Али и затребовали вещи для этапа, то Марина Ивановна с Елизаветой Яковлевной спешно готовили теплую одежду и для Сергея Яковлевича, ожидая, что и его дело будет решено.

Есть открытка, которую пишет Марина Ивановна Кваниной:

«Кажется, 6-го дек., наверное, пятница и 1940 г.

Моя дорогая Танечка!

Умоляю Вас возможно скорее узнать насчет шерстяного ватина (NB! не шерстяной есть — всюду, и это — гадость ) и полушубка.

И тотчас же позвонить мне: К-7-96-23. Дело — спешное. Если меня, случайно, не будет — скажите Муру и настойте, чтобы он всё записал. Жалею, что вчера сразу не дала Вам денег — пока они есть, если шерст. ватин или полушубок имеются , назначьте мне сразу место и время, чтобы я могла передать Вам деньги. Повторяю, дело — спешное, и я нынче не спала всю ночь. Танечка! Мы должны (помимо дел) увидеться раньше четверга. Найдите время! Я — для Вас — всегда свободна. Пишу Вам письмо — о совсем другом. («В просторах души моей», где нет — ватинов). Обнимаю Вас, жду звонка.

М.

P.S. Узнайте точные цены: 1 м ватина и полушубка (если есть).

Найдите время — раньше четверга! Я Вас нежно и спешно люблю.

Я недолго буду жить. Знаю».

Продаются книги, и на проданные книги покупаются новые нужные Муру книги по теории и истории литературы. Он собирал книги стихов советских поэтов. Он интересовался Маяковским, Багрицким, Асеевым. «Я составляю себе неплохую библиотечку нужных мне книг. Твой альманах с Маяковским давно взят у Лили и красуется у меня на полке», — напишет Мур потом в лагерь Але.

Мне помнятся эти бесконечные разговоры об обмене книг, о продаже их через букинистов, с которыми Тарасенков был связан, так как был книжником и коллекционером. Добываются какие-то старые книги, которые давно не переиздавались и заполучить их было уже не так просто. Есть записка к Мочаловой, у которой Марина Ивановна видела Державина, и ей очень хочется его иметь:

«Воскресенье 8-го декабря 1940 г.

Милая Ольга Алексеевна, хотите — меняться? Мне дозарезу нужен полный Державин, — хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно счастливое, и в нем вся мудрость Китая. Или на что бы Вы, вообще, обменялись?

Назовите породу вещи, а я соображу.

Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его очень люблю.