Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город

О. Ронен устанавливает связь стихов о кремлевском горце с произведением А.К. Толстого. «В ней [520] Мандельштам возродил традицию фольклоризованной гражданской сатиры XIX века. <���…> Своим ритмико-интонационным строем, риторикой негодования, смягченного просторечивым юмором и позой простодушного изумления, и несколькими конкретными деталями эти знаменитые стихи восходят к не менее знаменитой “песне” Толстого “Поток-Богатырь”» [521] . Действительно, в балладе А.К. Толстого древнерусский богатырь засыпает во времена великого князя киевского Владимира Святославича, а просыпается в Москве XVI века. Картина, которая предстает перед его глазами, вызывает у богатыря недоумение и негодование:

11

……………………………………

Вдруг гремят тулумбасы, идет караул,

Гонит палками встречных с дороги;

Едет царь на коне в зипуне из парчи,

А кругом с топорами идут палачи —

Его милость сбираются тешить:

Там кого-то рубить или вешать.

12

И во гневе за меч ухватился Поток:

«Что за хан на Руси своеволит?»

Но вдруг слышит слова: «То земной едет бог,

То отец наш казнить нас изволит!»

И на улице, сколько там было толпы, —

Воеводы, бояре, монахи, попы,

Мужики, старики и старухи, —

Все пред ним повалились на брюхи [522] .

Образ Сталина в стихотворении Мандельштама фольклорен и плакатен, портрет нарисован сочными красками, приводящими на память древнерусские былины, лубочные картинки XVII века, «Капричос» Гойи и окна РОСТа Маяковского. Сравним:

Он поехал нунь, татарин да поганыи,

А Идолище великое,

А великое да страшное…

……………………………………

Говорит ему Иванище могучее:

«Там татарин с великии,

А великии Идолище да страшныи;

Он пó кулю да хлеба к выти ест,

По ведру вина да он на раз-то пьет, —

Так не смею я идти туда к татарину».

……………………………………

Тут Идолищу поганому не кажется,

Как ухватит он ножище да кинжалище,

Да как махне он в казáка Илью Муромца…

«Илья Муромец и Идолище в Киеве»

Тут несли как Тугарина за дубовый стол,

Да несло двенадцать слуг да ведь уж князевых,

Да на той же доске да раззолоченной.

……………………………………

Да и говорит-то Тугарин-от Змеевич же:

«Еще хошь ли, Алешенька, я живком схвачу,

Еще хошь ли, Алешенька, я конем стопчу,

Я конем-то стопчу, да я копьем сколю?»

Да по целой-то ковриге да кладет за щеку.

«Алеша и Тугарин в Киеве» [523]

Сталин и показан Мандельштамом как такое «Идолище» поганое или Тугарин Змеевич (о некоем «змееподобии» или «драконоподобии» Сталина мы писали выше, упоминая наблюдения Д. Лахути и Г. Левинтона). Его толстые жирные пальцы, его «глазища» (сквозь которые проглядывают неназванные «усища») и «голенища» заставляют вспомнить о былинных «идолищах» и «ножищах»-«кинжалищах». «Кремлевский горец» и говорит по-варварски: «бабачит» на своем полузверином наречии. Он не совсем человек, подобно герою былины о Тугарине Змеевиче: «глазища» у него тараканьи (а таракан существо хитрое, «подпольное» и человеку противное) и язык соответствующий: тычет и бабачит. Герой стихотворения – огромный таракан (вспоминается, конечно, и «Тараканище» Чуковского), поэтому у него «глазища». Удовольствие испытывает от казней, от убийства: всякая казнь для него – «малина»; сравним с вкрадчивым, «ласковым» обещанием Тугарина «Алешеньку» конем стоптать или копьем сколоть. «Мы живем, под собою не чуя страны…» последовательно продолжает «фольклорную» стилистику стихотворения о «неправде» («Я с дымящей лучиной вхожу…»), о котором говорилось выше, в главе о жизни в Старосадском переулке. Заключительная строка стихов о кремлевском горце кажется, при таком явно гротескном портрете, бледноватой для завершения. Известно, что Мандельштам не был удовлетворен финалом. Нельзя не согласиться с М.Л. Гаспаровым, что оставшийся в памяти некоторых слушателей другой вариант концовки кажется более соответствующим стилистике произведения: «И широкая ж… грузина» [524] .

Рассматривая весь комплекс произведений Мандельштама, в которых воплощена сталинская тема, мы обнаруживаем два основных подхода, две взаимодополняющих и в определенной мере противоборствующих тенденции: установку на создание портрета могучего вождя-диктатора и на изображение полумифического персонажа, подобного восточному божку, костенеющему, заплывающему жиром, теряющему человеческий образ («рябым чертом» Сталин назван уже в «Четвертой прозе»). «Широкая ж… грузина» годится больше для второго подхода, «широкая грудь осетина» – для первого (олицетворение чего-то хищного, боевого, «горского»). Грузия, в восприятии Мандельштама, – страна лирического сладостного упоения, любви и благоденствия, в ее воздухе разлита некая дремотная беспечность:

«В русской поэзии есть грузинская традиция. Когда наши поэты прошлого столетия касаются Грузии, голос их приобретает особенную женственную мягкость и самый стих как бы погружается в мягкую влажную атмосферу:

На холмы Грузии легла ночная мгла… [525]

Может быть, во всей грузинской поэзии нет двух таких стихов, по-грузински пьяных и пряных, как два стиха Лермонтова:

Пену сладких вин

Сонный льет грузин [526] .

<���…>

Грузия обольстила русских поэтов своеобразной эротикой, любовностью, присущей национальному характеру, и легким, целомудренным духом опьянения, какой-то меланхолической и пиршественной пьяностью, в которую погружена душа и история этого народа» («Кое-что о грузинском искусстве», 1922).

Грозный «казнелюбивый» (слово из мандельштамовских стихов об Армении) повелитель, садист с ханскими повадками плохо вписывается в такую картину.

Финальная строка стихотворения связана со слухами об осетинском происхождении кремлевского правителя. (По одной из версий, фамилия Сталина – Джугашвили – значит «сын осетина».) Вообще малоизвестное и очевидно в определенной мере скрываемое прошлое вождя давало пищу для разнообразных сплетен: в антисемитских кругах, где укоренено мистическое представление о том, что все зло в мире, так или иначе, от евреев, некоторые считали Сталина кавказским евреем.

Вполне понятна реакция Пастернака, который сказал Мандельштаму примерно следующее: «Как Вы, еврей, могли написать такое?» Действительно, последняя строка бьет по Сталину-инородцу. Будучи евреем, не слишком уместно указывать на инородчество кого бы то ни было. Хотя логика такого указания понятна: Сталин – получеловек, полутаракан, инфернальное существо, «идолище поганое», как в былинах, – с этим вяжется его «инородчество», оно вписывается в такой портрет, соответствует фольклорной стилистике.

Звучит, представляется, здесь еще одна нота. В этом ракурсе дело не в том, осетин Сталин или грузин. Назвать Сталина осетином – подчеркнуть его самозванство. Сталин – забравшийся в Кремль самозванец; если он вдобавок осетин, выдающий себя за грузина, мотив самозванства усиливается – та же нота звучала бы, если бы грузин именовал себя осетином (или еврей рядился под русского – что, как известно, неоднократно и случалось).

Читать дальше