Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город

Уже после возвращения из Чердыни Надежда Мандельштам зашла к Бухарину в редакцию «Известий». По ее словам, Бухарин ее не принял, а секретарша ей сказала: «Николай Иванович не хочет вас видеть – какие-то стихи…» «Больше я его не видела, – продолжает Н. Мандельштам. – Эренбургу он впоследствии рассказал, что Ягода прочел ему наизусть стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился. До этого он успел сделать все, что было в его силах, и ему мы обязаны пересмотром дела» [588] . Н. Мандельштам пишет о том, что Бухарин узнал о стихотворении от Ягоды. Но если Ягода информировал Бухарина, то неужели он не информировал Сталина?

Кроме того, массовых репрессий против работников «органов», подобных тем, которые будут проводиться в период после убийства С.М. Кирова (1 декабря 1934 года), еще не было. Должны ли были работники ОГПУ, причастные к делу Мандельштама, считать себя безусловно обреченными за «знание» крамольных стихов, если они попадут на стол к Сталину, в то время, в мае 1934 года?

А между тем следствие по делу оканчивается приговором, который трудно объяснить, если не предположить вмешательство «сверху».

(Автору книги кажется вполне логичным предположение О. Лекманова, что Сталину крамольные стихи могли в определенной степени «понравиться». Понравиться, скажем, по тем же причинам, по которым вождь получал удовольствие от «Дней Турбиных» М. Булгакова – а эту пьесу Сталин смотрел во МХАТе многократно. В самом деле, белые в «Днях Турбиных» обречены и сознают свою обреченность – и это свидетельство не советского агитпропа, а писателя, который явно близок к своим героям и им сочувствует. То же и у Мандельштама, при всем отличии: у тех, кого поэт именует «мы», земля уходит из-под ног, они «беспочвенны», они ничего уже не значат и сами признают, что только у него, вождя, сила и что слова его весомы и «верны».)

И ответы Мандельштама, и сами стихи давали основания для группового дела («Мы живем, под собою не чуя страны…»). Но дело было прекращено быстро, Надежде Яковлевне сказали о полученной директиве «изолировать, но сохранить» и разрешили ехать в Чердынь с мужем.

28 мая 1934 года, в день свидания Мандельштамов на Лубянке, Нина Антоновна Ольшевская, жена писателя В.Е. Ардова, и Анна Ахматова собрали деньги у тех, кто давал, на дорогу. «Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое сумочки», – пишет Ахматова [589] . Отправились ли Мандельштамы 28-го или на следующий день, остается неясным. Видимо, отъезд состоялся все же 28-го: в просьбе о выделении спецконвоя для сопровождения осужденного к месту ссылки (служебная записка коменданту ОГПУ) конвой запрашивается, во всяком случае, на этот день. Ахматова поехала с Надеждой Яковлевной и братьями поэта и его жены, А.Э. Мандельштамом и Е.Я. Хазиным, на Казанский вокзал, куда должны были привезти Мандельштама. Ахматова не смогла дождаться его, поскольку в этот день она уезжала из Москвы в Ленинград с соседнего, Ленинградского, вокзала. Она уехала. Позднее в сопровождении трех конвоиров выехали к месту ссылки и Мандельштамы.

В Чердыни Мандельштам, будучи еще травмированным психически, в припадке навязчивого страха выбросился из окна второго этажа местной больницы (он упал на клумбу под окном; следствием падения был вывих и перелом правого плеча). Вывих был вправлен. Перелом определили позднее, уже в Воронеже. Это было в ночь с 3 на 4 июня. Вскоре Надежда Яковлевна посылает телеграммы в «Известия» (т. е. Бухарину) и в Общество помощи политзаключенным (т. е. первой жене Горького Е.П. Пешковой и М.Л. Винаверу); она сообщает о том, что Мандельштам отправлен в ссылку в состоянии психического расстройства; вероятно, 5 или 6 июня Н.И. Бухарин обращается с письмом к Сталину [590] . 6 июня 1934 года А.Э. Мандельштам подает в ОГПУ просьбу перевести брата в «город, где может быть обеспечен квалифицированный медицинский уход вне больничной обстановки» [591] .

Бухарин писал вождю (письмо не только о Мандельштаме):

«3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с А<���лексеем> Толстым, которому нанес “символический удар” за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные письма от жены М<���андельштама>, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он – первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он – безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он “наблудил”, то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.

Твой Николай.

P.S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об<���ороте>), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М<���андельштам>а и никто ничего не знает».

«На этом письме Сталин собственноручно начертал резолюцию: “Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…”» [592] .

Знал ли Сталин к тому времени, как он получил письмо Бухарина, о своем стихотворном портрете или не знал? Если знал, то в таком случае вождь разыгрывал неведение, что вполне можно допустить. Если не знал, то, как нам представляется, было бы естественно поинтересоваться – а в чем, собственно, вопрос? Дело происходит накануне очень важного мероприятия – Съезда писателей, речь идет, по словам Бухарина, о «первоклассном поэте», который готов покончить с собой. Почему? Письмо Бухарина могло подвигнуть Сталина вникнуть в обстоятельства дела, если он этого не сделал раньше.

Л.В. Максименков указывает на еще одно существенное обстоятельство. Он обращает внимание на то, что имя Мандельштама стоит в ряду видных литераторов, включенных в список-реестр, «который был подан Сталину в момент создания оргкомитета ССП (Союз советских писателей. – Л.В.) в апреле 1932 года» [593] . Мандельштам упомянут в последней части списка, среди других имен беспартийных писателей. Тем не менее это знак принадлежности к литературной элите. И вот – одного из этих «списочных» арестовали. По мнению Максименкова, это могло вызвать раздражение Сталина («без его ведома») и привести к смягчению участи поэта. Автору данной книги мнение Максименкова кажется вполне убедительным. (Правда, с того момента, как реестр попал в руки Сталина, до ареста Мандельштама прошло два года, однако писательский съезд готовился тщательно и долго, и звучная, останавливающая внимание фамилия поэта вряд ли была за это время забыта.) Но мы бы хотели посмотреть на ситуацию под несколько иным углом зрения: забрали не просто литератора, а стоящего в перечне наиболее значимых в литературе. Вокруг этого дела происходит заметное мельтешение. А почему все-таки арестовали этого Мандельштама? Разве не естественно выяснить, в чем причина ареста?