Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город

Надежда Яковлевна упоминает в мемуарах, что в связи с делом брата Мандельштам вторично, после эпизода с Блюмкиным, побывал на Лубянке у Дзержинского. Вообще здание на Лубянской площади отбрасывало отчетливую тень на жизнь страны. Все ходили в этой тени и знали это, но старались как бы не замечать. Страх стал привычным, он мог быть больше или меньше, но никогда не исчезал. Позднее Мандельштам скажет просто и прямо, не педалируя: «Давнишнего страха струя…» («Квартира тиха, как бумага…», 1933).

Спина извозчика и снег на пол-аршина:

Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.

«1 января 1924»

Тяжелое впечатление произвело на Мандельштама и изъятие во время голода в Поволжье церковных ценностей в храме неподалеку от Дома Герцена. Н. Мандельштам вспоминала: «Где-то в Богословском переулке – недалеко от нашего дома – стояла церквушка». Имеется в виду, очевидно, церковь Иоанна Богослова, которая и сейчас хорошо видна с Тверского бульвара рядом с Драматическим театром им. Пушкина.

Надежда Мандельштам описывает «изъятие» так: «Священник, пожилой, встрепанный, весь дрожал, и по лицу у него катились крупные слезы, когда сдирали ризы и грохали иконы прямо на пол. Проводившие изъятие вели шумную антирелигиозную пропаганду под плач старух и улюлюканье толпы, развлекающейся невиданным зрелищем». Насилие и ложь, проявившиеся в этом эпизоде, неприятно поразили Мандельштама. Вернувшись домой, в писательский флигель, «он сказал, что дело не в ценностях. <���…> Он сказал, что церковь действительно помогла бы голодающим, но предложение Тихона отклонили, а теперь вопят, что церковники не жалеют голодающих и прячут свои сокровища. Одним ударом убивали двух зайцев: загребали золото и порочили церковников» [149] . Директивы Ленина о проведении кампании по изъятию ценностей церкви (о которых поэт, естественно, тогда не знал) полностью подтверждают те выводы, которые сделал Мандельштам из увиденного.

Все менее нравилась ему и та атмосфера, которая постепенно устанавливалась в самом Доме Герцена. Силу в литературной жизни набирали «пролетарские писатели», члены Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП) и соответствующей московской ассоциации (МАПП). Представительства ВАПП И МАПП разместились в 1920-е годы в главном доме бывшей усадьбы, там же делался журнал объединения – «На посту» (позднее – «На литературном посту»). «Пролетарские» писатели подвергали нападкам фактически все, что выходило в литературе за рамки узких представлений о «классовости» и «партийности». Андрей Белый, Маяковский, Есенин, Пильняк, Бабель, Пришвин, Булгаков, Клюев, Ахматова, Шолохов и другие объявлялись или «буржуазными», или «дворянствующими», или «мужиковствующими», или «эстетами» и т. п. Шел процесс формирования командной системы в литературе.

На протяжении 1920-х годов дом, носивший имя писателя-философа, борца за свободу слова и создателя Вольной русской типографии, превращался в один из департаментов тоталитарного режима, где тон все более задавали чиновники от литературы и лояльные литераторы. Крутились при Доме Герцена и сомнительные окололитературные типы. Неслучайно именно этот дом изобразил М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» как «Грибоедов», или дом Массолита. Борис Сергеевич Кузин, московский друг Мандельштама, характеризует Дом Герцена так: «Там все кишело всякой писательской шушерой и провокаторами» [150] . Да и сам Мандельштам упомянул однажды «типаж московского пройдохи из кабачка в Доме Герцена» (рецензия на фильм «Кукла с миллионами», 1929).

В конце 1920-х годов Мандельштаму пришлось немало общаться с литературными чиновниками в связи со своей работой над переводом «Тиля Уленшпигеля» Шарля де Костера и обрушившимся на него обвинением в плагиате (об этой чрезвычайно значимой для поэта истории – в следующей главе). Отвращение, негодование и ярость, вызванные в его душе этим общением, отразились в «Четвертой прозе», написанной зимой 1929–1930 годов. В это время Мандельштамы уже давно не жили при Доме Герцена: они оставили комнату в левом флигеле еще в августе 1923 года – у Мандельштама произошел конфликт со Свирским, писателем-комендантом, и поэт отказался от комнаты. Мотивируя свой выход из Всероссийского Союза писателей и отказ от жилья, Мандельштам жалуется на беспорядок и шум и заявляет (в письме в правление Всероссийского союза писателей от 23 августа 1923 года):

«Превосходное помещение левого флигеля общежития на Тв<���ерском> б<���ульваре>, с хорошими комнатами и коридорной системой, благодаря небрежности Правленья, почти пропадает как рабочий дом писателя. Хозяйственная комиссия, не имея, очевидно, представленья о дисциплине культурного общежитья, соблюдаемой в любой приличной частной квартире, снисходительно предлагает людям два года подряд “ютиться” там, где они могли бы жить и работать. <���…>

В теченье всей зимы по всему дому расхаживало с песнями и музыкой, свистом и гоготаньем до десяти, приблизительно, не имеющих ни малейшего отношенья к литературе молодых людей, считающих себя в гостях у сына Свирского и относящихся к общежитию как к своему клубу.

Далее, благодаря небрежности Свирского, который не сумел найти дворника, согласного смотреть за домом, двор Дома имени Герцена по вечерам и ночам является филиальным отделеньем Тверского бульвара. <���…>

Означенные порядки в доме русских писателей, который должен и может быть не проходным двором, а рабочим домом, где каждая комната – писательский кабинет, не согласованы ни с именем Герцена, ни с обязательствами Союза перед обществом».

Таким образом, мысль о несоответствии порядков в литературной вотчине самому имени Герцена, мимо памятной доски которого, установленной в год пятидесятилетия со дня смерти писателя, Мандельштам проходил ежедневно, – мысль, нашедшая горько-ироническое воплощение в «Четвертой прозе», возникла в сознании Мандельштама уже в первой половине 1920-х годов.

В первой декаде августа 1923 года Мандельштамы уехали в Крым – оттуда поэт и направил письмо в правление Всероссийского союза писателей. Вернувшись в Москву, Мандельштамы жили короткое время у брата Надежды Яковлевны Евгения Яковлевича Хазина в Савельевском переулке, а затем сняли комнату в доме на улице Большая Якиманка (см. «Список адресов»), где провели зиму.

В июле 1924 года Мандельштамы перебрались в Ленинград и с осени находились в основном в Ленинграде и под Ленинградом (но в январе 1924-го, как было упомянуто выше, они были в Москве, где отстояли очередь к Колонному залу во время прощания с Лениным и где, очень вероятно, заканчивалась работа над стихотворением «1 января 1924»). В Москве Мандельштамы снова поселяются на исходе 1928 года – живут с этого времени до конца 1931 года в разных местах, нередко в квартире среднего брата поэта, Александра Эмильевича, «Шуры», в Старосадском переулке. Рассказ об этом месте мандельштамовской Москвы – в следующей главе.