Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город

Для донны пирамид – пирамидон.

(Может быть, четвертая строка должна звучать «Купаясь в Ниле с ней или в храм идя» – с ударением, конечно, на «и» в слове «идя»? В таком варианте мы находим ее в другой публикации – в четырехтомнике Мандельштама 1993–1997 годов.)

Как видим, в стихах о Вийоне тема твердой власти и строительства пирамид трактуется совершенно иначе, чем в высказывании поэта в разговоре с собеседником.

«Рядом с ним не зазорно сидеть», – говорит Мандельштам о Вийоне, и «сидеть» здесь имеет, думается, и специфическое значение – сидеть в тюрьме, где Мандельштам, подобно своему французскому собрату, побывал не раз. (Уже написав последнее предложение, автор книги узнал о том, что его понимание значения этого «сидеть» совпадает с мнением Д.И. Черашней, – и был, естественно, рад данному совпадению взглядов.)

Стихотворение о Вийоне заканчивает упоминание о жаворонках. Певучая птичка появилась у Мандельштама еще в стихотворении «Аббат» (1915), в одной из редакций: «И самый скромный современник, / Как жаворонок, Жамм поет: / Ведь католический священник / Ему советы подает!» (Франсис Жамм – французский поэт.) Можно предположить, что жаворонки из «Аббата» и стихотворения о Вийоне и Египте отсылают читателя к знаменитым стихам П.Б. Шелли, которые Мандельштам знал в очень известном переводе К. Бальмонта. Вспомним, что Мандельштам упоминает Бальмонта – переводчика Шелли – в статье «О природе слова». Жаворонок – свободный певец – поднимается в небо еще выше, чем готические шпили, и нет ему никакого дела ни до торчащих пирамид, ни до паучьих прав. Приводим начало стихотворения Шелли в переводе Бальмонта:

1

Пенья дух чудесный,

Ты не птичка, нет!

С высоты небесной,

Где лазурь и свет,

Ты песней неземной на землю шлешь привет!

2

Тучкою огнистой

К небесам ты льнешь,

И в лазури чистой

Звук за звуком льешь,

И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.

3

В блеске золотистом

Гаснущего дня,

В облаке лучистом,

В море из огня

Резвишься ты, как дух, порхая и звеня [372] .

Стихотворение Шелли обращено к жаворонку, в последней строке мандельштамовского стихотворения о Вийоне пернатый певун упоминается во множественном числе. Все настоящие поэты могут быть уподоблены певчим птицам (традиционное сравнение), в этом ряду Мандельштам видел и себя. Когда Анна Ахматова в «Поэме без героя» писала о смерти Шелли («Георг» – Байрон):

…берег, где мертвый Шелли,

Прямо в небо глядя, лежал, —

И все жаворонки всего мира

Разрывали бездну эфира,

И факел Георг держал, [373] —

она, как представляется, имела в виду не только стихотворение английского поэта о жаворонке, но вполне могла держать в памяти и мандельштамовские стихи о Вийоне. Мандельштам вернулся из Воронежа через два месяца после написания стихотворения «Чтоб, приятель и ветра и капель…», встретился с Ахматовой и наверняка читал незнакомые ей стихи (они всегда «отчитывались» друг перед другом при встрече). Таким образом, Анна Ахматова знала, видимо, стихи о Вийоне с жаворонками в их финале уже в 1937 году, и в процитированных выше строках «Поэмы без героя» (написаны в начале 1941-го) она могла отозваться на голос погибшего друга.

Подводя итог вышесказанному, можно сделать вывод, что, не подвергая сомнению искренность Мандельштама в желании стать «вполне советским», говорить о прочности его сталинистских убеждений не приходится. И если нет никаких оснований сомневаться в адекватности слов воронежского знакомого поэта Я. Рогинского (московский антрополог, командированный в Воронеж для чтения лекций): «Говорил Мандельштам о Сталине благожелательно» [374] , то никак не меньшего внимания заслуживает приведенное в воспоминаниях Ахматовой о Мандельштаме высказывание последнего о написанной им «Оде»: «Я теперь понимаю, что это была болезнь» [375] . Но главное, конечно, не высказывания поэта, а его стихи – в них нарисован портрет вождя, притягивавшего и страшившего Мандельштама; в стихах выражены отвращение и ненависть, неприятие «египетского» тоталитарного государства наряду с признанием, в других случаях, сталинской силы и правоты.

Мандельштам вернулся в Москву, о которой тосковал в ссылке, в середине мая, в теплое радостное весеннее время. Изгнание закончилось, возвращению сопутствовали естественные надежды на лучшее. Красивая «сталинка» Лиля нравилась поэту. Отсюда – оптимистичный тон «Стансов» 1937 года и стихотворения «С примесью ворона голуби…».

Мандельштам понуждал себя полюбить «новую» страну, новую, сталинскую Москву, считать все правильным, идущим как надо, но давалось это ему с трудом. «С приговором полоса» на первой странице «Правды» слишком бросалась в глаза. Дело было даже не в убеждениях, которые могут меняться, и притом радикально, – дело в совершенной противоположности натуры Мандельштама и того, во что ему периодически хотелось уверовать. М.Л. Гаспаров отмечает, что среди просталинских стихов Мандельштама «есть очень сильные» и есть «очень слабые». Безусловно, это так. К первым относятся, например, исповедальное «Средь народного шума и спеха…», «Стансы» (1935) и «Ода». В то же время в стихотворениях этого правоверно-советского плана нередко встречается нечто нарочитое, некая избыточность пафоса, которая должна как бы компенсировать отсутствие непосредственного чувства. Мандельштам рисует Сталина в стихотворении «Обороняет сон мою донскую сонь…»:

Необоримые кремлевские слова —

В них оборона обороны;

И брони боевой и бровь, и голова

Вместе с глазами полюбовно собраны, —

и портрет получается вычурно-маньеристским и холодным. Так и в вышеприведенных стихах Поповой: все, что касается героини стихов, женщины, – написано ярко, выразительно, все «идейное» – с перебором, даже со штампами («биться за дело нетленное»), даже с небрежностью: «Произносящая ласково / Сталина имя громовое / С клятвенной нежностью, с ласкою». Мандельштам не умел писать головные стихи «на уровне», он оступался, «проваливался».

Полюбить новую Москву было трудно. Э. Герштейн сообщает о том, что сказал Мандельштам о Москве вскоре после возвращения:

«– И люди изменились… Все какие-то, – он шевелил губами в поисках определения, – все какие-то… какие-то… ПОРУГАННЫЕ.

С такой грустью он это сказал. От самого сердца» [376] .

На откосы, Волга, хлынь,

Волга, хлынь,

Гром, ударь в тесины новые,